Учитель (Евангелие от Иосифа)

Лаврентий ликовал. Ему показалось, что он припёр к стенке самого Иисуса:

— А если бы он стал вдруг царём не только в своей провинции, а во всей империи?

— Речь не о том, чтобы быть царём в империи, Лаврентий! — вытянулся вдруг Молотов. — Речь о том, чтобы быть богом. Везде! Чтобы править даже после смерти! Это уже совсем… — и запнулся.

— Что «совсем»? — опустил пенсне Берия.

— Это уже совсем другое дело! Совсем! Не имеет даже значения — мёртвый этот бог или живой!

Берия улыбнулся ему, как ребёнку:

— Не совсем «не имеет».

— А что с Марией? — вмешалась Мишель.

— При чём тут Мария?! — рассердился Чиаурели.

— С какой Марией? — спросил Ёсик.

— С женой.

— С Марией как раз не сложилось, — ответил Ёсик. — Ушла. Но Иисус вступил во второй брак. Пришлось менять закон и тут. Ессеям не позволялось ни разводиться, ни жениться вторично. Считалось многоженством. Но это ведь неправильно!

— Конечно, неправильно! — взволновалась Мишель. — А кто она? Вторая?

— Звали Фиолетовая Лидия. Из города Тиатира в Азии. Фиолетовая потому, что — из ордена фиолетовых священников. Они все фиолетовое носили.

Снова стало тихо. Затикали часы. Мао посмотрел на меня. Все посмотрели. Кроме Булганина. Он уже не икал, но всё равно скучал.

У меня к Ёсику вопросов не было. Мне было грустно. Прислушавшись к себе, я понял, однако, что это не грусть, а начало горькой обиды.

На Учителя.

И за него.

За себя даже. Ибо хотя я подозревал его и раньше, сомнений у меня теперь не осталось. А без них тошно. С кем же без Учителя остаться?!

Паузу нарушил Орлов. Хотя вошёл он на цыпочках, как только отыскал глазами Ши Чжэ, выпрямился и прошагал к нему твёрдым шагом, стуча каблуками. Остановившись между переводчиком и Мао, снова, однако, притих и наклонился.

Ши Чжэ — тоже шёпотом — перевёл услышанное Мао.

Тот кивнул, ткнул пальцем в тарелку с сациви перед собой — и Орлов удалился. Стуча каблуками.

Все — кроме Берия — проводили его взглядом. Лаврентий вернулся ко мне. Я кивнул. Он поднялся и покинул гостиную через мою дверь. Не ту, за которой скрылся Орлов.

Мао слизнул с пальца ореховый соус и вернулся ко мне. Вместе с ним — и остальные. Я опустил трубку на стол:

— Товарищ Мао, я, как вы и остальные товарищи, гонтов поверить, что товарищ Паписмедов рассказал нам правду.

Хрущёв энергично качнул головой. После чего у меня вконец испортилось настроение. Хотя съел я пока лишь ветку тархуна, поднялось чувство, будто набил живот пресной селёдкой. Не той, которую готовила Роза Каганович. Даже хуже. Шевельнулся и пылающий шарик в левой щиколотке.

Я рассердился на Хрущёва:

— Вот особенно Никита готов поверить майору. А почему нет? Понимает, что — хотя он тоже, как Иисус, большой человек — сам он в этом ни при чём. Всё решают обстоятельства. Если бы он был потомком Давида и жил не среди нас, а в древней Палестине… И если бы его евреи пригласили там на крест…

Я не выдержал и горько хмыкнул. Все — кроме Ёсика — рассмеялись. Кто громче, кто тише. Микоян — в точную меру.

— Если бы его подняли на крест, — успокоился я, — что, спрашиваю тебя, Микоян, случилось бы?

Микоян не знал.

— Крест не выдержал бы! — ответил я. — А если бы подняли тебя, то крест выдержал бы. И ты тоже. Но ты и сегодня висел бы на нём. Обнимаясь со столбом…

Ёсик продолжал не смеяться. Я поднял со стола погасшую трубку, качнул ею, то есть прервал шум, и обратился к нему:

— Майор, я хочу выразить вам благодарность! — и, легко пожав ему руку, похлопал в ладоши. Тоже легко.

Все дружно зааплодировали. Микоян шепнул что-то Молотову. Тот кивнул и поднялся с места. Его опередил Хрущёв: вскочил и бросился к Ёсику мять ладонь. Потом её пожал Молотов. Микоян подошёл к майору шестым.

Ёсик каждый раз смущался и дёргал плечами.

85. И улыбнулся, как человек, решивший помочиться…

Шумной вознёй Берия и воспользовался. Вернувшись в гостиную через ту же дверь, за которой скрылся Орлов, он зашёл мне за спину и пригнулся:

— Икидан даурекес — пирвелс сасцрапо саткмели аквс гограствисо да мандедан елапаракеба ту сахлидано? (Оттуда звонили: Первому, мол, надо срочно с тыквой переговорить. И как тому быть — звонить тыкве прямо сюда или домой?)

Я взглянул на часы:

— Асе гвиан? (Так поздно?)

— Пекинши дилаа. (В Пекине уже утро.)

— Рао мере аман? (И что он решил?)

— Акедано (Сюда, мол), — и рассмеялся. — Тити сацивши амоивло. (Сюда, мол, — даже палец в сациви ткнул).

— Эс гавиге. Орловзе гекитхеби. (Это я понял. Спрашиваю об Орлове.)

— Чавицеро да дилит чвен «чинелебс» ватаргмнинебо. (Орлов сказал — запишу, а утром дам на перевод нашему «китайцу».)

— Вири! Твинианс тавис «чинели» акве эхолеба! (Осёл! Будь у него мозги, он держал бы сейчас своего «китайца» поблизости!)

— Сцореа, Висарионич! Мец ес утхари! Ар гиндатко — ме чеми «чинели» тан мхавстко! (Точно, Виссарионович! Я это и сказал! А ещё сказал: не нужен мне, говорю, твой «завтрашний» китаец. Мой «китаец» уже сегодня при мне!)

— Молодец! — вырвалось у меня. — Сад датове? (Куда его определил?)

— Гвердзе узис! (С ним рядом и сидит!)