Учитель (Евангелие от Иосифа)

Но Вышинского я ему пока и не оставлю. Как не оставил, например, Жукова. И как не оставлю сочувствующим его самого. С кем без него оставаться? Сочувствующих много. Как и засранцев. А Лаврентий среди них, увы, один.

Но он этого не знает. И уверен, что не знаю этого я. Ибо помимо Молотова, Микояна и Булганина, министерский портфель я отобрал и у него. Но отобрал как раз не только ради сочувствующих. А ради того ещё, чтобы Лаврентий не догадался, что он у меня один. Самый.

У меня и страны. И чтобы в его мингрельской голове — при виде моей гипертонической — не осела соответствующая мысль про меня. С которой, мол, и носятся американцы.

Но теперь соответствующая мысль может придти в мингрельскую голову из страха, будто я уже принял решение отделить её от туловища. Как отделил от последнего портфель.

Почему мне и не лень прослушивать Лаврентия. Чтобы не прозевать момент, если, увы, это решение надо будет принимать. Не если — а когда.

42. Не простудись, барашек-джан!

«Рано или поздно, Михайлович, это произойдёт! Рано или поздно — я тебе сознаюсь — всё происходит!»

«Что ты имеешь в виду?» — произнёс Молотов изменившимся голосом.

«Что говорю! Рано или поздно, говорю, Хозяин убедится, что мы с тобой, Михайлович, и вообще старая гвардия, не только самая дельная, но и самая надёжная…»

«Дай бог!» — вздохнул Молотов.

«А ты почему испугался? О чём подумал?» — спросил Лаврентий после паузы.

«Когда?»

«Когда я сказал, что всё происходит…»

«Я не испугался… Я не понял — что имеешь в виду под „всё“».

«Это и имею. А что ещё? Рано или поздно Хозяин… — и снова замялся. — Но мы ведь не африканцы!»

«А при чём африканцы?» — удивился Молотов.

«Ни при чём. Просто Серго вычитал, что африканцы…»

«Какой Серго?»

«Мой… Сын.»

«Ну?… Ты, кстати, и Орджоникидзе называл своим…»

Настала пауза.

«И что?! Когда-то мы с ним, да, дружили. Но потом…»

«Продолжай, Лаврентий…»

«Мне не нравится, Михайлович, как ты иногда разговариваешь. Серго был редкий человек, но потом он сам в это поверил — и всё испортил. Начал критиковать. Всех, кто не редкий. И особенно — я тебе сознаюсь — тех, кто более редкий, чем он. Это его Зина, жена, накачала… И правильно, мы с ним дружили. Я даже моего Серго назвал так в его честь. Но дружба дружбой, знаешь…»

«Ладно, не надо об этом. Это я просто… Что же твой Серго вычитал?»

«А! Какое-то племя в Африке выбирает вождей на семь лет. И если вождь хороший и добрый, то после седьмого года, в урожайный сезон, его кушают. Сперва, надеюсь, убивают. Но кушать людей всё равно нехорошо. У нас не принято.»

«Я не хочу даже такое знать!» — вспылил Молотов.

«Но ты же сам сказал, что думать обо всём можно!»

«Думать — да, но знать — нет… — проговорил Молотов, но поразмыслив, добавил. — А если вождь не добрый? Не кушают — что ли? Или даже не убивают?»

«Не знаю… Если не добрый, дают покушать врагам.»

Молотов сперва тяжело задышал, а потом решил рассмеяться:

«А в твоей Мингрелии?»

«Шутки же у тебя, Михайлович! Мингрелия — это не Африка, а грузинская Швейцария! Но с питанием у нас лучше! Хотя я всё равно вегетарианец!»

«Знаю. Но и это ни при чём. Потому что в Мингрелии тебе бы пришлось быть как раз вождём… Но почему ты всё-таки вспомнил про африканцев?»

«А потому, что мы ведь с тобой не африканцы! Хорошо работаем, а в награду нас могут покушать!»

«Кто? Народ не допустит!»

«Вот опять, Михайлович! Ты народ недооцениваешь! У него больше юмора, чем у тебя. И больше жизнерадостности. Народ, Михайлович, всегда ликует: и тогда, когда вождь на трибуне, и тогда, когда на вертеле!»

«Это твой народ такой, мингрелы! — рассердился Молотов. — Это он придумал шашлыки и вертела! Но человек — не баран!»

Лаврентий громко рассмеялся:

«А зачем сердишься, Михайлович? Конечно, не баран. И даже — если баран. Вот ты про мой народ, а у нас в Грузии есть такой народный поэт, Гришашвили. Иосиф его зовут…»

«Ну, говори! Почему вдруг замолчал?»

«Я не замолчал. Я думаю — как точнее перевести? Он, знаешь, свою книгу стихов назвал так: „Не простудись, барашек-джан“! Понимаешь? То есть — беспокоится о каждом барашке. Чтобы даже не простудился! Но всё равно кушает…»

«Я знаю этого поэта, а что ты этим хочешь сказать?» — растерялся Молотов.

«Я про народ хочу сказать. Человек не баран. И баран не человек. Даже если поставить его на задние ноги и одеть в овечий тулуп. Но если много баранов поставить и всем обещать тулупы, то очень на народ будут похожи. На любой. Даже африканский.»

«Что это за чушь! — обессилел Молотов. — И вообще — при чём тут это? Ты всё время говоришь загадками, Лаврентий. Барашки, вожди, африканцы…»

43. Дураком притворяться — глупо…

Действительно, при чём тут это, подумал и я. Дурака играет. Значит, дурак иногда и есть: не понимает, что эту роль ему играть нельзя. Не поверят.

Если бы он не лгал уже внешностью, я захотел бы вместо Молотова назначить не Вышинского, а Берия. И не только вместо Молотова. Вместо других тоже. Министром всех дел. Захотел бы.