Учитель (Евангелие от Иосифа)

Наконец, сознался и её второй секретарь. Не в том, что услаждался второю дамой в нашей державе, а в том, что шпионил в пользу ненашей.

В ноябре я распустил ЯК. В декабре предложил Молотову развестись с женой. Как я и ждал, он не возмутился. В феврале, как ждал и Молотов, Полину арестовали. В марте я отобрал у него портфель. Чего он тоже ждал.

А чего ждать теперь, не знает. Как и Лаврентий. Который потому и предложил ему поговорить со мной о Полине. Вместе.

Лаврентия волнует не она. Хотя — если говорить о ней, как о женщине — его волнует не только она. Все.

Не только она волнует и Молотова. Хотя никакая другая женщина его не волнует. Как женщина, не волнует и она. Никто.

Их теперь, Лаврентия с Молотовым, волнует другое.

Главное.

О чём я тоже не стану говорить с ними. Ни с кем. Ибо любые слова о главном — как и о евреях — люди понимают превратно.

55. И вдыхая нежный запах роз…

Главное я и сам представляю себе нечётко. Ибо, подобно всему, оно зависит от мелочей. Например — денег.

В прошлом году я приказал Круглову разработать смету для строительства новых лагерей. Под новых врагов, объяснил я. Которых порождает любое новое начинание. И чем главнее оно — тем их больше.

Круглов не решился спросить — о каком начинании идёт речь. Знал только, что, хотя лагеря надлежит строить именно ему, министру «внутренностей», это новое и главное начинание касается прежде всего не его мира, а внешнего. Всего.

Войну начинанием считать непривычно. Тем более — предстоящую. Которая может положить всему конец. Но не я её начинаю. Как не я начал её в прошлый раз.

Я хочу наконец заниматься человеком, а вынужден — по-прежнему — политикой. Хочу бороться за человеческую душу, а приходится — против новых врагов.

В сентябре 47-го пришлось возрождать Коминтерн — через четыре года после его упразднения. И через полгода после того, как американцы объявили мне холодную войну.

Перепуганный успехом коммунистов, Вашингтон вызвался бить их повсюду. Называя моё правительство красным дьяволом, а мой народ красными ордами. И требуя от меня предоставить ему — для получения «помощи» — полный отчёт о состоянии нашего хозяйства. Чтобы лучше знать, как нас бить.

Даже югославы, влюблённые в меня не глубже Трумена, признались: американские амбиции — большая угроза, чем фашизм.

На эту угрозу я ответил отменой демобилизации. Под ружьём в день окончания войны у нас было 11 с лишним миллионов человек. В конце 47-го — менее 3-х. Но теперь уже приходится снова ставить людей под ружьё.

От меня зависит теперь лишь одно — капитулировать или нет. Проиграть или выиграть войну. Правда, это как раз самое важное. От этого и зависит то, о чём мечтал Учитель. Вселенское спасение.

Если выиграем — оно станет возможным…

Когда Круглов представил смету, я велел скостить её вдвое. Но и после того, как скостили втрое, денег всё равно брать негде. В условиях мира у любой страны — непредвиденные расходы. Связанные с тем, что люди в основном живут. И хотят — лучше.

Даже китайские коммунисты. Которые только что закончили воевать и победили. Чего я не предвидел, а потому не предвидел и расходов, связанных с тем, что китайцы тоже хотят лучшей жизни.

Пока мои засранцы, Молотов с Лаврентием, отвечали друг другу по телефону на глупые вопросы об африканском вожде, я пытался ответить на свой.

О китайском.

Который, как доложил Орлов, дожидался меня в гостиной, но, как предположил я сам, объявился раньше других не из голода.

Нашу пищу Мао заполучить не спешил. Из страха перед запорами притащил из Китая своё продовольствие. И наоборот — ночной горшок. Из страха перед унитазами. Даже — из страха перед матрацами — деревянную кровать.

Спешил Мао с другим: заполучить наши деньги. В качестве невозвратного долга. И как можно большего. Обсудить его со мной без свидетелей. Особенно без Микояна, который недавно обидел его в Пекине, предложив мизерную сумму — 500 миллионов долларов.

На сколько же её скостить? Продолжая искать ответ, я в гостиную не спешил. Хотя понимал, что без солидных расходов не обойтись. Как теперь уже не обойтись в главном без китайцев.

Я заглянул в пах польскому шахтёру на камине. Длинная стрелка задралась вверх. «Свидетели» должны были вот-вот прибыть. Забрав с подоконника садовые ножницы, я шагнул к стеклянной двери на веранду. Дверь оказалась запертой, а ключа в замке не было.

«Гондон! — подумал я об Орлове. — Опять спрятал!»

Ключ прятал от меня не только Орлов. Особенно после того, как в октябре на веранде же меня сильно продуло.

Обслуге моей кажется, что у меня просто такая блажь — чиркать ножницами. Подстригать в саду и на веранде цветочные кусты.

Власик, например, уверен, что поэт Вургун потому и назвал меня «большевистским садоводом».

О садах я знаю только, что без них невозможно.

Люди постоянно себе лгут. Живут так, как если бы в жизни смерти не было. Или как если бы смерть не была неизбежной. Как если бы она была просто событием в жизни. После которого происходят другие — тоже случайные.