Учитель фехтования

Он попытался отпрянуть, но ее глаза словно околдовали его. Ему удалось отвести взгляд, но теперь он видел обнаженную шею, мягкое очертание ключиц, зовущий трепет глубокой бархатистой ложбинки у начала ее грудей, скрытых вырезом шелкового платья…

– Я знаю, что вы меня любите. Я всегда это чувствовала, с самой первой встречи. Все было бы по-другому, если бы только…

Она умолкла. Дон Хайме едва дышал; его уносило куда-то прочь, в иной мир. Он чувствовал ее дыхание возле своих губ, ее рот приоткрылся, словно горячая алая роза, полная неги и обещаний. Она уже развязывала шнуровку, ее тонкие пальцы ловко распутывали ленты корсажа. Затем, не в силах противиться наваждению, он почувствовал, как она коснулась его руки; ее прикосновение обожгло ему кожу. Адела де Отеро не спеша положила его ладонь на свою обнаженную грудь. Он ощутил трепет теплой молодой плоти и вздрогнул: к нему возвращались давно забытые чувства, которые он считал ушедшими навсегда.

Он чуть слышно застонал и прикрыл глаза, отдаваясь охватившему его сладкому оцепенению. Она улыбнулась робко, необычайно нежно и, выпустив его руку, потянулась к лентам шляпы. Затем она выпрямилась, дон Хайме медленно припал губами к ее телу, впитывая чувственный жар ее обнаженных грудей.

Мир теперь был где-то очень далеко; он превратился в смутный, едва различимый вдали шум волн, сонно бившихся в пустынный берег. Осталась только пустота, сияющая и прозрачная, где не было ни волнений, ни мыслей, ни стремлений… Не было ничего, даже страсти, слышалась одна лишь долгая нота, однообразная и бесконечная, – музыка забвения, напев одиночества, шепот времени, – которую воскресило на его губах прикосновение к ее коже.

Внезапно в самой глубине его усыпленного сознания что-то вздрогнуло и тревожно затрепетало. Его парализованную волю упорно пытался воскресить настойчивый зов, и, почувствовав сигнал опасности, дон Хайме резко поднял голову и посмотрел в лицо Аделы де Отеро.

Он вздрогнул, словно его ударил электрический заряд. Ее руки все еще снимали шляпу, а глаза сверкали, как раскаленные угли. Лицо было искажено страшным напряжением, и шрам в уголке рта превращал его в дьявольски усмехающуюся маску, которая словно огнем была высечена в памяти дона Хайме: такой становилась Адела де Отеро, когда со шпагой в руках отскакивала, готовясь броситься в атаку.

Дон Хайме отшатнулся, вскрикнув от неожиданности. Она выронила шляпу; ее правая рука сжимала длинную, острую, как игла, булавку, при помощи которой были собраны под шляпой ее волосы: это жуткое оружие она собиралась вонзить в затылок мужчины, преклонившего перед ней колени.

Дон Хайме попятился, наталкиваясь на мебель и чувствуя, как кровь стынет у него в жилах. Затем, парализованный ужасом, он увидел, как она откинула голову и расхохоталась недобрым смехом, прозвучавшим словно похоронный звон.

– Бедный маэстро… – произнесла она медленно, тон ее голоса был холоден, словно она обращалась к совершенно постороннему человеку, чья судьба нисколько ее не заботила. В ее словах не звучало ни ненависти, ни презрения; только отстраненное, но искреннее сочувствие. – Такой наивный и доверчивый… Бедный мой старый друг!

Она опять засмеялась и посмотрела на дона Хайме с любопытством. Казалось, она внимательно изучала выражение растерянности, появившееся на его лице.

– Из всех участников этой драмы вы, сеньор Астарлоа, оказались самым доверчивым, самым чувствительным и достойным сострадания. – Ее слова звучали в сумерках комнаты как монотонно падающие капли воды. – Все эти люди, и живые, и мертвые, дурачили вас. А вы с вашими устаревшими принципами и побежденными искушениями – будто персонаж дурной комедии, обманутый муж, который обо всем узнает последним. Только взгляните на себя. Возьмите зеркало и скажите мне, где они теперь, ваша гордость, ваш апломб, ваше дутое самодовольство? Что вы вообще о себе возомнили?.. Конечно, все это было очень трогательно… Поаплодируйте себе, если вам угодно, но теперь уже в последний раз, потому что настало время опустить занавес. Вам пора отдохнуть, мой друг.

Произнося все это, Адела де Отеро медленно повернулась к столику, где лежали револьвер и трость-шпага. В мгновение ока она швырнула на пол ненужную теперь булавку и схватила шпагу со стола.

– А вы, несмотря на вашу наивность, человек благоразумный, – проговорила она, внимательно рассматривая острое стальное лезвие, словно оценивая его. – И, надеюсь, вы правильно понимаете ситуацию. Во всей этой истории я всего-навсего исполняла роль, предназначенную мне судьбой. Я совершила ровно столько низостей, сколько требовалось, уверяю вас; такова жизнь… Та самая жизнь, от которой вы всегда старались ускользнуть и которая сегодня без спросу явилась к вам в дом и принесла с собой перечень не совершенных вами грехов. Вы понимаете мой намек?