Учитель истории

Астарх промолчал. По замыслу сенозаготовщиков, скирда на полозьях от легкого толчка должна была скатиться по пологому склону горы, и так она в начале пути катилась, пока, от чего-то, вроде на самом ровном месте, не опрокинулась, а там в двух шагах глубокая пропасть, куда Мних и Астарх с трудом спустились. Кругом копны сена и торчат слегка запорошенные человеческие тела.

— Все, — как доктор, вроде спокойно констатировал Мних смерть и вдруг встрепенулся. — А почему четыре?

Они оглянулись, свежий след, и как пойманная за хвост мышь, не двигаясь, прилип к скале евнух Самуил; далеко уйти не мог, видать, что-то у него перебито.

— Стоять! Ты куда? — закричал Мних, и словно это не окрик, а разящий удар, евнух Самуил вдруг весь сник, упал на колени, и когда его спасатели приблизились, он сквозь слезы стал причитать:

— Предатель, изменник, свинья! Это ты, ты столкнул, я видел. Ради Аны, ради этой язычницы, ты готов на все — свинья. Ты предал веру, предал мессию, загубил идею. Это он, он сдал твоего сына Остака Никифору…

— Что? Что ты несешь, подлая тварь?! — надвинулся на евнуха Зембрия Мних. — Разве не ты первым бежал, всех нас предал и бросил? Свинья! — и он нанес удар. — Это ты Остака сдал. Думаешь, я не знаю?

Астарх так и не понял, кому больше верить, и верить ли кому вообще. Он дал в волю, до издоха, обоим подраться; потом, словно разнимая, и сам изрядно намял старикам бока, да так, что потом жалел, самому пришлось вытаскивать обоих из пропасти, дальше они идти не смогли. Две сестры сами отправились до Варанз-Кхелли. Уже к обеду прибыли две упряжки с санями. После долгих мучительных скитаний — первая ночь в жилище, под крышей.

— Вот это да! — все удивлялся Мних. — Я думал, что в Хазарии одни дикари, в пещерах живут, а тут, какие башни, какие дома, водопровод, сток, да здесь гораздо чище и лучше, чем в Константинополе!

В связи с прибытием Аны и ее семьи в Варанз-Кхелли, да и по всей округе, праздничные гулянья, торжества, спортивные состязания. Столько лет Ана мечтала о возвращении на родину, столько для этого сделала, и вернулась, и через силу она всем улыбается, всех обнимает, а мысли все там же, в Византии, где в неволе остались ее сын и брат. И с тоскливой надеждой она смотрит на Мниха, все его, как почетного гостя, обихаживает, ублажает, и словно шутя, не впервой уже твердит — «в горах гость три дня, всего три дня гость».

— Да, думаю я о твоем Остаке, не меньше тебя думаю! — зная о ее заботах, прямиком отвечает Мних, да уходить не торопится, правда, и на людях особо не показывается, все хоронится в большом доме Аны; с евнухом Самуилом уже давно вновь спелись, все о чем-то шепчутся, секретничают.

Наконец, решено — евнух Самуил уходит в Самандар, через дней пятнадцать-двадцать должен вернуться. Ни через двадцать дней, ни через тридцать он не объявился, и тогда уже сам Мних и Астарх отправились по тому же маршруту. Вскоре Астарх вернулся. А к концу зимы объявились и Мних, и Самуил, и вместе с ними еще сорок человек — по виду, вроде, тюркуты, в то же время иудеи, в общем — люди крепкие, молодые, видать, идейные; в фесках, регулярно молятся, да с оружием не расстаются.

— Ана, — постановил Мних, — эти люди под твоим покровительством, и твоим началом. За их жизнь — ты отвечаешь. Они, как и ты, должны охранять и беречь нашу тайну. Для них мы построим отдельное поселение Хазар-Кхелли, и средств для существования и задабривания местных жителей у них предостаточно. Да к тому же и твой авторитет есть. К лету мы вернемся. Помни — твой сын в обмен за сундук.

— И сын, и брат, — тихо торговалась Ана.

— За Бозурко — постараюсь, но не гарантирую, с ним иное. А без Остака я не вернусь, отвечаю, — твердо заявил Мних.

Это было на стыке зимы и весны; в горах еще лежал плотный, ранний снег, а на предгорье уже всюду чернели проталины; от оживающей черной земли шел вздохами густой пар. По вскипающей по весне, шумливой пойме Аргунского ущелья Ана с Астархом провожали Мниха и Самуила до самой равнины.

— Зембрия, спаси Остака, верни, — последнее, что сказала Ана.

— Верну, обязательно верну… До свидания, Ана! — тоже плакал Мних. — Мы создадим денежную державу, и все будем там жить!

День был хмурый, давящий, невыносимо тоскливый. С севера, с равнин сплошным холодным фронтом ползли тяжелые, низкие, темные тучи; и все шел и шел моросящий дождь вперемешку со снегом.

Несколько раз Мних останавливался, оборачивался, долго махал рукой, и когда из-за густого тумана уже видимость пропадала, он надолго застыл, как каменное изваяние, и тогда евнух Самуил возвратился и как ребенка повел его за руку, а Мних на ходу все оглядывался, от того спотыкаясь о камни русла, все время падал, и все равно, будто чувствуя, что в последний раз, выворачивал шею, хотел навсегда запечатлеть этот дорогой для него образ Аны, образ Аны Аланской-Аргунской!

……

В этом месте запись обрывается, и через значительный пробел новая запись, иным почерком, иными чернилами, и не на иврите, а на латыни:

……