Учитель истории

Этих слов Астарх не понял, спросить не успел — оказывается, их уже ждали: навстречу вышел маленький, сухонький старичок, явно евнух. Хоть и был старик гораздо старше Мниха, а с почтением он произнес имя «Зембрия» и обнимал доктора с ученическим послушанием и с такой же виноватой покорностью выслушивал долгие нотации гостя на непонятном для Астарха языке, и лишь одно Астарх уловил — имя царицы Феофаны прозвучало не раз, и с каждым разом голова евнуха согласно склонялась, он что-то шепотом недовольно причитал.

— Ладно, — наконец на греческий перешел Мних. — Этот молодой человек, — указывая на Астарха, — и я — устали с дороги. Что мне надо, ты знаешь, а ему — по полной процедуре, как здоровому мужчине.

По живописной территории Астарха провели в отдельный большой дом, и кругом ни одного мужчины, только женщины, юные и очаровательные. Он мечтал только о спокойном сне, но вначале ему преподнесли какой-то горьковатый горячий напиток, потом цветочный нектар с запахом жасмина, лепестков роз и еще чего-то непонятного, возбуждающего. А на ковре перед ним — яств, каких он даже в царском дворце не видывал, и для поднятия настроения ему нежные песни поют, другие, почти нагие, невиданные пластичные танцы исполняют, а с двух сторон от него что-то раскаленными спицами трут, легкость и блаженство в мозги вветривают. А потом его купали, каждую клеточку ласкали, и весь этот все более возбуждающийся восторг вскипел в бешеной страсти, когда неожиданно появилась одна, как кошка гибкая, раскосая, чуть полноватая черноволосая смуглянка…

Обычно, поутру проснувшись, Астарх с тоскою вспоминал Ану. А на сей раз, к своему изумлению, он снова хотел видеть эту пожирающую страстью женщину, и улавливая пьянящий аромат ее исчезнувшего во сне горячего тела, он спросонья кинулся в соседнюю комнату, а там, полулежа на роскошном ковре, Мних, лениво оторвался от пиалы с чаем.

— Скажи правду, — язвителен голос доктора, — Ану позабыл? Хе-хе, молчишь?.. Ана святая, благородная женщина, и путать ее с этими или другими — не годится, — кряхтя, Мних поменял позу, налил чай во второй прибор. — Пей, — протянул он цветасто-расписную фарфоровую пиалу, — с утра освежает.

И пока Астарх помешивал ароматный мед в жидкости, доктор, как обычно, будто размышляя вслух, тихо продолжал:

— Если честно, то я-то сам многого в жизни не испытал. Вроде быть мужчиной и не быть им — страшное горе. Раньше я сильно от этого страдал, да с годами свыкся. Хотя, если можно было бы повторить все сначала, никогда бы не согласился. Хм, а меня и не спрашивали: с обрезанием и кастрировали, уготовили эту судьбу. Ты хочешь спросить — для чего? Раньше не совсем понимал, однако с возрастом наверное оценил всю мудрость предков… В порядочном обществе вроде не принято об этом говорить, да сблизившись, будто по секрету, люди только об одном и говорят — о скрытой стороне жизни. Интимная жизнь — побудительный мотив многих жизненных поступков. И кто бы что ни говорил, а чувственная страсть — это такой несгибаемый вектор силы, что многие человеческие помыслы увядают под натиском стихии похоти. И чтобы эта страсть мною не обуревала — меня ее лишили.

— А для чего? — не сдержался Астарх.

Мних глубоко вздохнул, исподлобья испытующе долго вглядывался в собеседника, будто видел впервые, и неожиданно совсем иным, пещерно-утробным голосом: