Учитель из Меджибожа

Старая женщина с угрюмым, но добрым лицом, узловатыми натруженными руками и ее старик — высокий, кряжистый человек с горько сжатыми губами и куцой бородкой — помогли солдатам занести в дом раненого. Вместе хлопотали возле него до рассвета — умыли, немного привели в чувство, перевязали, сняли с головы заскорузлые от крови бинты. Старуха смазала раны маслом, взятым из лампады под образом, в углу. Делая это, она что-то тихонько бормотала, может, молитву.

Бойцам было все равно, лишь бы этот шепот помог их другу…

Всю эту процедуру раненый не видел и вообще уже опять ничего не чувствовал. Он тяжело дышал. Окошко распахнули, — хотя в просторной, но низенькой горнице было достаточно свежо, раненому воздуха не хватало.

Забрезжил рассвет. Он настойчиво пробивался в дом сквозь густую листву сада. А четверо людей не отходили от командира, стараясь привести его в чувство. При этом никто не проронил ни слова. Ни старушка, ни молчаливый старик ни о чем не расспрашивали, сами отлично понимали, что произошло с этим человеком, на которого два солдата смотрят такими любящими взорами. Старуха изредка продолжала что-то шептать, обращаясь к всевышнему с одним единственным вопросом: почему он пустил на землю фашистов-лиходеев, которые убивают, калечат хороших людей, уничтожают все, что с таким трудом было построено!

Этот непрекращающийся шепот, кажется, и разбудил раненого. Он широко раскрыл глаза. Как ни напрягал память, не мог вспомнить, что с ним стряслось, как очутился в этой хате, у незнакомых людей.

— Где мы, ребята? — спросил ослабевшим голосом, узнав солдат. — Где?

— Успокойтесь, товарищ лейтенант. Если не ошибаемся, то находимся в Комаровке.

— Опять Комаровка? — с трудом улыбнулся он. — Сколько же этих Комаровок будет на нашем пути?

— Это хорошее предзнаменование, сынок, — впервые за эту ночь заговорил хозяин дома. — Значит, жить будешь…

Лейтенант безнадежно махнул рукой, шире раскрыл глаза, осматривая незнакомую избу. И, увидев солдат, — смертельно усталые, они стояли, опираясь на свои автоматы, — ослабевшим голосом спросил:

— Ребята, почему вы остались? Я ведь велел вам уходить.

— Еще немного обождем… Полегчает вам, товарищ лейтенант, тогда вместе и пойдем…

— Я еще ваш командир, понимаете? Я еще живой и имею право приказывать… Почему не выполняете? Мне уже ничем не поможете… Чувствую приближение смерти… Вы там нужны, — кивнул он на раскрытое окошко. — Слышите?

— Не надо так, товарищ лейтенант… Вы жить должны!

Снова на его лице промелькнула болезненная улыбка:

— Спасибо, ребята… на добром слове. Но лучше идите, вам нельзя здесь оставаться…

Они смотрели на него с невыразимым участием, не представляли себе, чем могут помочь ему. Опустились на лавку под оконцем и закурили.

— Товарищ командир, может, сделаете пару затяжек, а? Иногда помогает… Хорошая махорочка… Завалялась…

— Спасибо… Это можно…

Солдат вскочил с места, поднес ему окурок, сунул в губы:

— Курите… Хорошая махорочка… Сейчас вам полегчает…

Он попробовал затянуться едким дымом, но сильно закашлялся.

— Значит, не пошло… Бывает. У меня, коль, закурю махорочки, вся хворь пропадет…

Солдаты вышли из избы, чтобы не дымить в помещении, опустились на завалинку, подперев руками головы. Не прошло и двух минут, как они уснули мертвецким сном, позабыв о всех бедах и несчастьях.

Проснулись как по команде. Спали бы, наверное, целые сутки, но их разбудил грохот грузовиков, которые внезапно появились в селе. Сквозь густые облака пыли, поднявшейся над дорогой, они увидели фашистов.

Оба стояли как вкопанные, не знали, что делать. Хотели броситься в избу, но остановились, — опасались, что могут выдать раненого. И, низко пригнувшись, бросились в конец двора, перепрыгнули через плетень, устремились к оврагу, начинавшемуся сразу же за садом.

Но кто-то из фашистов заметил беглецов, побежал за ними, стреляя на ходу из автомата. Тут и остальные немцы открыли огонь из пулеметов, стали мотаться, кричать, ругаться. Несколько человек бросились к избе, где давеча сидели два солдата.

НА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

«Сколько же этих Комаровок на белом свете?» — не переставая шептал раненый. А боль то угасала временами, то вспыхивала о новой силой. Голова наливалась свинцом, он разрывал на себе бинты, царапал их ногтями, стремясь вытащить из головы проклятый осколок. Старушка то и дело склонялась над ним, отнимала его руку от раны. И все приговаривала, что, как только настанет утро, она пойдет в соседний хутор, кого-то позовет, и ему сразу помогут. Есть ведь великий бог на свете…

И чуть свет, когда она уже отдавала старику какие-то распоряжения по дому, послышались стрельба, крики, вой грузовиков. Хозяйка обомлела, беспомощно сев на лавку возле печи.

— Все пропало… Гады пришли, — прошептала она и заплакала.

Сердце Ильи сжалось, словно в тисках. Боль на какое-то время исчезла; напрягая зрение, он смотрел на хозяйку, на старика, который словно прирос к стене.