Учитель из Меджибожа

Нервы были напряжены до предела. Кажется, он проделал далеко не весь намеченный путь, а уже встретил столько преград и тревог! Хотя большую часть дороги ехал на попутной машине, все же чертовски устал, словно прошел пешком тысячу верст.

Увидев небольшой лесок на возвышенности, направился туда. Вытянулся во весь рост на траве, устремив взор в небо, где кружили легкие, тюлевые облака, словно отара овец резвилась под солнечными лучами. Дорога казалась необычайно далекой и опасной. Он еще не представлял, как доберется до города. Ему все время мерещился тот тупоголовый рыжий детина. Сколько таких еще встретится на его пути!

Передохнув немного, поднялся и неторопливо отправился в путь, держась подальше от асфальта. Спешить было некуда. Вот здесь, среди неба и земли, он теперь чувствовал себя свободным, как птица, отрешенным от всех мирских забот. Только когда вдали увидел избы, постройки, деревню, его охватила тревога. Хоть знал, что там должны жить добрые люди. Они радушно встретят его, накормят и дадут на время приют.

Но он должен быть осторожным, чтобы снова не попасть в какую-нибудь переделку.

Так, должно быть, будет все время, пока он не доберется до места. В большом городе найдет своих добрых друзей, и те помогут ему, как и он им когда-то помогал. Но столько времени уже прошло, как он их видел, и ничего о них не знал! И кто может поручиться, что с ними все благополучно, если ни один человек не знает, на каком он свете находится, что с ним может случиться через день, через час. Вокруг царят война, произвол, беззаконие.

Он медленно шагал чистым невспаханным полем. Не заметил, как и день прошел. Скрылось за облаками солнце, наступили сумерки.

Неподалеку словно из-под земли выросла деревня. Он это увидел сразу, когда взбежал на крутой косогор. Там, где проселочная дорога сворачивает к крайним избам, мерно покачивался под ветерком журавель. Придорожная криница. Не помешает испить студеной воды, утолить жажду.

Подойдя ближе, путник увидел на разбитой снарядом старой груше напечатанный на машинке грозный приказ. В конце знакомые слова: «Тодт… Капут… Смерть…»

Это совершенно новое сочинение немецких властей: всем гражданам строго запрещено пускать на постой прохожих штатских или военных без разрешения на то коменданта или бургомистра. За невыполнение — смерть, тодт, капут…

А дальше привычное, знакомое: всех военнослужащих рейха, идущих в одиночку или небольшими разрозненными группками, а не со своими частями, должно считать злостными дезертирами; их надлежит задерживать и отправлять в комендатуру… За невыполнение — смерть… капут… тодт…

Он понял, что войти в дом хотя бы на минутку и попросить хлеба — опасно… А ему так необходимо было после пережитого забраться куда-нибудь на сеновал, поесть немного и отоспаться.

Вытянув из глубокого колодца ржавое ведро, он жадно прильнул к воде. Затем присел на большом камне поразмыслить о своем невеселом положении.

А ночь надвигалась. Поблизости не видно ни живой души, только внизу, где извивалась асфальтированная лента шоссе, проносились отдельные машины.

Пора двигаться дальше. Он поднялся с места (после холодной воды почувствовал, как сосет под ложечкой от голода) и пошел к проселку. Но вдруг услышал звон ведер и тяжелые, неторопливые шаги. Из крайней избы вышел длинный худой старик с обнаженной головой, в фуфайке, с коромыслом на узких плечах. Приблизившись к кринице, он зло посмотрел на Лазутина и тут же опустил печальные глаза.

Хрипло прокашлялся, делая вид, что не видит чужака. Наполнил ведра и уже хотел было отправиться назад. Но поймал на себе пристальный взгляд. Кто его знает, чего он смотрит. От нечего делать может еще пустить в него пулю. Эти озлобленные гады ни перед богом, ни перед чертом теперь не в ответе. Мерзкий оккупант, ему убить человека проще, чем выкурить папироску.

Не знал старик, что солдат, стоявший перед ним, был еще более беззащитен.

— Здравствуйте, папаша! — слегка усмехаясь, сказал Петр Лазутин. Тот что-то буркнул в ответ: где же это видано, чтобы немец первым приветствовал нынче русского мужика, которого считает хуже скотины? И Петру горестно стало на душе, что его приняли за гитлеровца.

Он подошел, хотел было взять на плечо коромысло.

— Дайте, батя, я вам помогу.

Седые редкие брови старика взметнулись вверх. Он уставил на незнакомца свои чуть выцветшие темные глаза и махнул рукой.

— Не надо… Вы нам уже и так помогли… — сказал тихонько в усы. И, пристальней присматриваясь к Петру, добавил: — Да и не разберешь нынче, кто есть кто… Все перемешалось…

— А что же, дед, перемешалось? — усмехнулся Петр.

— Ну вот, гутаришь по-нашему, по-русски, будто наш. А сам в чужой шинели… На что это похоже? То ли немец, то ли русский — право, не поймешь!

Путник вздохнул, не сводя глаз с этого озабоченного старика, который ему немного напомнил покойного отца.

— Долго говорить, дед. Кто я, спрашиваешь? Ну, человек…