Учитель из Меджибожа

— Человек? — снова взглянул тот на его шинель, тяжко вздохнув. — Опять же, не поймешь, кто человек, а кто дьявол… Все считают себя людьми. И что из этого, когда по нынешним временам человек человеку волк? Встретить теперь настоящего человека так же трудно, как вскарабкаться на небо. Кажись, жемчуг найти в поле и то легче, чем хорошего человека!

— Это, пожалуй, так, — согласился Петр Лазутин. — Но скоро это кончится…

Услыхав такие слова, старик несколько оживился. Ему это понравилось, он стал немного разговорчивее и смелее, хоть все еще был очень осторожен. Мрачное выражение с обросшего седой щетиной лица как рукой сняло. Дед прижался к краю колодца, чиркнул кресалом, раздул искру и сунул ее в прокуренную старую люльку, которую достал из кармана.

— Да, трудно по нынешним временам встретить хорошего человека… Все перемешалось. Иные продались, готовы ползать на брюхе перед чужаками… Напялили на рукава белые повязки, и ихняя сверху: бражничают, гуляют! Взяли винтовки, пошли немцу служить. За миску похлебки отца родного готовы убить… Другие же…

Он вдруг осекся и спросил:

— А ты же кто будешь? Немец не немец. Русский не русский…

— Я Петр Лазутин… Человек… — повторил путник.

— А как же это понимать? — покосился он на его шинель.

Тот горестно усмехнулся, махнул рукой:

— Не время теперь рассказывать, дед… Но можете меня не бояться. Я не из тех, кто с белыми повязками…

— А чего мне бояться? Мне и смерть не страшна. Был я уже за это страшное время и на этом и на том свете… Да чем такая жизнь, лучше уже в могиле… И жинку мою убили, супостаты. Корову забирали, а она им поперек стала. Пристрелили… И от сыновей с фронта ни слуху ни духу… Один остался как перст. Зачем же мне жить-то?

— Да, дед! То, что жену убили, это неизбывное горе. А сыновья твои скоро вернутся… Верь моему слову!

— А откуда ты это взял? Ты что, знаешь их, что ли? — Старик впился в него взглядом.

— Может, и знаю… Колесо, дед, крутится обратно… А коль так, значит, все будет хорошо… Дела-то на фронте пошли краше. Были немцы на Волге, а теперь до Днепра раком поползли… Докатятся скоро и до Берлина…

Старик уставился на него долгим, пытливым взглядом, улыбнулся впервые за все время и покачал головой…

— Да, сынок, — осмелел он, проникшись к этому парню, доверием, — это правда, что колесо крутится в обратную сторону. Я сам в первую мировую служил у генерала Брусилова. Может, слыхал о таком? И немного, как говорят, кумекаю… Так вот, я и говорю этим, которые в белых повязках бегают, как ищейки, и душонки свои продали за миску чечевицы… Куда, говорю, вы тогда денетесь, когда красные ваших передавят? Они мне угрожают: мол, смотри, дед Панас, доиграешься… Твои-то сыновья на фронте Советскую власть грудью защищают… Немец тебя за это, говорят они, по головке не погладит, тебя так пристегнут, что волком завоешь. А я им: «Не был и не буду волком… На ваш путь не встану». А они мне в лицо: «Ты с ума спятил, дед, прикуси язык! Много тебе дала эта Советская власть?» А я им: «Много ли, мало ли мне Советская власть дала — это моя забота». Ну, конечно, они меня возненавидели. Душат, как только могут, очистили мою хату до нитки — на голой койке сплю. Ну да ладно! Пес с ним, с моим добром. Это все дело наживное. Скорее бы только власть вернулась и мои хлопцы с нею…

Он следил, как внимательно слушает его незнакомец. И, не заметив на его лице ни злобы, ни укора, добавил:

— Ну, что, не нравлюсь я тебе? Тогда можешь идти доносить на деда Панаса коменданту или старосте… Такой я человек. Что на уме, то и на языке… В моих летах кривить душой или брехать не гоже. Бог один меня может покарать…

— Что вы, дед, с какой стати я буду на вас доносить? Что я, не человек? Ты не гляди, что на мне это тряпье… Когда-нибудь, может, узнаешь, кто я на самом деле… А говорить можешь все. Я люблю, когда говорят то, что думают…

— Ишь какой, а я думал совсем другое. Чего же тебя сюда, сынок, занесло? Ждешь кого или как?

— Нет, дед, вот ночь наступает, а я думаю, где бы ее скоротать. Бездомный я… Издалека шагаю… Устал, дальше некуда…

Старик снова добродушно улыбнулся:

— Выходит, значит, служивый, а не можешь ночлега найти. Когда я в пятнадцатом воевал с пруссаками, в пути бывал частенько. А жрать или спать захочется, долго не задумывался, заходил в первую попавшуюся хату… В домах-то люди живут, не звери…

— Это так, дед, но другие времена нынче настали… — ответил он и кивнул на дощечку с грозным приказом.

Старик скептически махнул рукой, плюнул в ту сторону:

— Да не обращай! Если бы мы тут выполняли все, что они приказывают, давно б с ума посходили! Эти чертовы шпаргалки никто уже и не читает. Зарядили: «Капут», «Тодт» — как попугаи! Вот прислушайся, как там за рекой гремит. Это русская артиллерия… Наши заявляют о себе. Скоро придет и на нашу улицу праздник…

Еще хотел было добавить, что конец придет пишущим эти бумажки, но промолчал.

Дед снова взглянул на путника: тот не похож был на немецкого прислужника, а больше напоминал переодетого русского, которые изредка в село заходят…