Учитель. Том 1. Роман перемен

«Дорогие выпускники, вы отправляетесь во взрослую жизнь…» А какая жизнь была до этого? Что я упустил, если дальше исключительно взрослая? Как я пойму, что она все-таки наступила? Где переломный момент, после которого все, нет дороги назад?

«Поддержим аплодисментами…» Родители соглашаются участвовать в конкурсах охотнее детей. Даже «наше все» Александр Григорьевич Майчук – как он вообще оказался в деревне? – вышел для участия в конкурсе. Вальяжно, снисходительно. И смотрит, будто тешит: когда вы меня еще увидите?

Перекатить апельсин без использования рук. Свежо, ничего не скажешь.

Вообще целая феерия оригинальных находок. Перетащить школьные предметы в рюкзак. С завязанными глазами поставить автограф. Чтение мыслей, в качестве которых используются нарезки из песен.

Наверное, что-то еще. Очень веселое. И радость дарящее. Но я помню смутно. Даже не как в тумане, а словно попав в настоящую русскую метель. Белые хлопья – жизнь распалась на них – пристают к лицу, не соскрести. Меня нет в «Старом замке»; тело, да, есть, а меня нет. Так что, орущие, пьющие, не кантовать, не спрашивать. Пусть я и буду с вами, когда, поддерживая традицию, выйду встречать рассвет. Он – такой же, как тогда, на следующее утро после возвращения брата из армии, – багровым шаром наползает из-за линии горизонта. Обещает новую жизнь.

Стоим на берегу крохотного озерца, в которое впадает почти пересохшая Альма, и под кваканье лягушек наблюдаем за символом нового прекрасного мира. Мы и сами символы, прозрачные, ясные. И кто-то – возможно, «наше все» Майчук – декламирует:

– Ну вот, ребята, вы на рубеже, а дальше – бездна!

Он говорит это так, будто в душу лезет, и я вдруг проникаюсь. Рубеж-то на самом деле преодолен; я уже думал об этом. Но я не хочу – сейчас особенно! – терять сериалы, старые газеты, книги из серии «Мастера фантастики», отпрашивания на дискотеку, сидение на трибунах «Спартака», фантазии об Анжеле, пиво «Черномор», подготовку к экзаменам, Раду, спортивную сумку Кваса. Да, со стороны кажется обыденным, простецким, никчемным, но ведь это мое, бесконечно родное, то, без чего я не в силах идентифицировать себя.

Расставание назовут процессом естественным, необходимым. Переход на новый уровень озвучен, глас обязывает, но надо постараться сохранить прежнего себя, упаковать и поставить на полку, как заспиртованные экспонаты в кабинете биологии.

Отхожу, стараюсь не воспринимать вылетающие пробки шампанского, крики «ура», тосты и поцелуи. Ноги ведут сами, пока меня ни окликает истеричный крик мамы:

– Сынок, ты куда?

Разворачиваюсь, говорю:

– Я хочу пройтись. Мне очень надо. На час, может быть, два.

Не знаю, что в моем лице, голосе, но мама неожиданно разрешает. Впрочем, и без ее разрешения – первый раз в жизни – я бы ушел с не моего праздника. Собственно, наверное, эта решимость, непослушание и перебарывают извечное мамино беспокойство.

И вот я иду мимо деревянных заборов и разлапистых сосен, отделяющих от трассы, пробудившейся несущимися машинами. Иду, точно балансирую между двумя мирами.

5

Не знаю, почему только сейчас отправился на могилу Кваса. «Времени совсем в обрез, а ты опять спешишь на Пер-Лашез». Я ведь мог – обязан – был сделать это раньше. Например, тогда, когда приходил к Квасу. Сидел в беспорядке его комнаты. Вдыхал пыльные запахи. Но не решился. Или не захотел.

Квас похоронен на кладбище в Береговом. Дорога к нему ведет через посадку миндаля. Земля еще влажная от утренней росы. Деревья, в основном, сухие, безжизненные, но есть и живые, цветущие. Стоят тихие, мирные, благоухающие.

Ржавые ворота открыты. Впрочем, многие посетители заходят на кладбище не через них, а через дыры в заборе, вдоль которого растет шиповник и мята.

Рядом с этим находится другое кладбище – татарское. Свежевыкрашенные ворота, вставленные между двумя башенками с полумесяцами, наглухо закрыты. Но через решетчатый забор видно, что татарское кладбище чистое, ухоженное, засаженное цветами. Оно выглядит как намек на то, каким должна быть наша обитель упокоения, где у входа свалена груда мусора: кресты, венки, сухая трава, картон, бутылки со следами краски. Поверх всего этого замечаю книжицу в черной обложке. Десять строгих букв складываются в два разделенных пробелом слова (сложи два числа и получишь двенадцать, пробелом – Иисус Христос; Маргарита Сергеевна и шапочная каббала извратили мой мозг) – «НОВЫЙ ЗАВЕТ».

Наклоняюсь, чувствуя запах сухой травы – поднеси спичку, вспыхнет вместе с крестами, – беру книгу, листаю. Нижний угол смят гармошкой. Листы – из тонкой, папиросной бумаги. Шрифт мелкий, компактный, на последних страницах – карты. Текст не на старославянском – на русском.

Жалею, что взял книжицу в руки. Я не слишком религиозен, но швырнуть «Новый Завет» обратно в мусорную кучу боязно. А вдруг? Потому сую книжицу в карман отцовского пиджака.