Учитель. Том 1. Роман перемен

– Коммуняки? Да при коммуняках хлеб людям давали, а не чайкам! Как вот эта… мадам! – Дед тыкнул мундштуком в сторону женщины в цветастом платье.

– И правда, чего их кормить? – поддержал деда мужчина в офицерской рубашке, но без погон. – Вас как зовут, уважаемая?

– Света.

– Знаете, Света, как во Франции чаек называют? Летучие крысы. Потому что всякую заразу разносят…

И все они – мужик, дед, женщина, парень – принялись обсуждать достоинства и недостатки чаек. В винегрете их слов я вдруг расслышал одно, наиболее важное, ради которого и воспринимал весь этот бред – «МГУ». Его произнес то ли дед, то ли парень в футболке “Led Zeppelin” – неважно.

МГУ в справочнике вузов не значился. Я убедился в этом, повторно перелистав страницы. Но точно помнил, что в «Крымской правде» и «Голосе Крыма» читал об открытии при поддержке Лужкова филиала Московского государственного университета. «Правда» радовалась, мол, наконец крымские и не только молодые люди смогут получить достойное образование. «Голос», наоборот, возмущался, усматривая в открытии севастопольского филиала имперскую политику России.

Да, МГУ существовал. Осталось только найти его, спросив подсказку.

Площадь Нахимова, окруженная платанами, в народе называемыми бесстыдницами, полнилась туристическими палатками. Но их не замечали, люди спешили, двигаясь векторами из точки А в точку Б, и я отчаялся получить хоть какой-нибудь ответ, но вдруг милая – только это незамысловатое определение и могло характеризовать ее – девушка остановилась, подробно рассказав, как добраться к МГУ. Она, улыбаясь, болтала о чем-то еще, но я, стушевавшись от такой общительности, ничего не разбирал и тупо кивал, повторяя «спасибо». А после поплелся за ней на остановку.

В Севастополе я всегда езжу троллейбусом. Особенно летом. В закупоренных маршрутках душно, и на сиденьях остаются влажные пятна. В троллейбусе же – благодать. Дует из всех щелей. Можно читать, расположившись на задней площадке, между стеклом и ступеньками. Или рассматривать, точно на экскурсии, севастопольские улицы, пока скрипящий троллейбус медленно пробирается по центральному кольцу города. Так в свое время шел броневик «Антихрист», первым пущенный большевиками в Севастополь.

Троллейбус выезжает на площадь Лазарева с разросшимся ливанским кедром посредине. Но большинство почему-то обращает внимание на красно-желтый «Макдональдс». На день его открытия люди выстроились в две очереди: первая спускалась по дорожке к Центральному рынку, на которой обычно просили милостыню и продавали щенков, а вторая – по улице Маяковского с редакцией «Славы Севастополя», магазинами одежды, белья и закусочными. Сейчас очереди в «Макдональдсе», если и есть, то исключительно внутри, потому что это единственный бесплатный туалет в центре Севастополя.

Рассматриваю Покровский собор, где по приказу Ковпака отпевали лейтенанта Шмидта, похороненного на кладбище коммунаров, все больше прирастающий церковными лавками. Я был здесь несколько раз с мамой на службах. Не мог выстоять и двадцати минут. Меня постоянно кидало в разные стороны, и я злился на удушливый запах, толпящихся людей, потного священника, горящие свечи. Злился и просил уйти. Но мама шикала: «Тихо, Евангелие читают!» или «Дождись хотя бы Символа Веры!» Но я никогда не дожидался и выходил во двор, к кедрам.

По Большой Морской – магазины, кафе, магазины – троллейбус выползает на площадь Ушакова. У кинотеатра «Дружба» толпятся люди с плакатами, требующими вернуть севастопольским католикам костел. Протестующих аккуратно, почти нежно теснит милиция, но в ее движениях чувствуется твердость, и, похоже, бывший костел так и останется, как задумали коммунисты, действующим кинотеатром.

На спуске по улице Пушкина невольно считаю пришвартованные к берегу корабли. Их все меньше, и это вызывает странное, зудящее беспокойство. А вот металлолома, который грузят на огромные плоские баржи жирафообразные краны, все больше.

Море тянется почти до самого здания МГУ, которое будто не строили, а лепили кондитеры – белое, свежее, в кремовых завитках. И от его вида становится радостно.

Но вероятность счастья обрывается на тучной женщине в кабинете «приемной комиссии». Блестящий костюм делает ее похожей на краба, и выпученные глаза усиливают это сходство. Она тычет в аттестат пухлым пальцем с массивным золотым кольцом:

– Здесь все на украинском, а мы российский вуз!

– Но мы… в Украине, – удивленно говорю я и вспоминаю школьную учительницу украинского языка и литературы Оксану Тимофеевну Жогу с ее немыслимым количеством розочек на платьях.

Она приехала в Севастополь из Хмельницкого. И ей, конечно, было тяжело. Даже не потому, что все называли ее Изжога (физрук и тот оговаривался), и не потому, что родители фыркали при виде ее – все было сложнее: она представлялась окружающим не просто бесполезным, а чужеродным, едва ли ни вражеским элементом. Ведь большинство севастопольцев презирали украинский язык и отрицали саму возможность существования украинской культуры.