Учитель. Том 1. Роман перемен

Квас лезет в карман. Только сейчас замечаю, что ладони у него крошечные, детские, и пальцы маленькие, пухлые; мамаше дай – зацелует. И в этот момент Найковский Костюм, размахнувшись, бьет. Так ловкачи сшибают мух ладонями. Удар приходится Квасу в ухо.

«Инстинкт самосохранения – это врожденная форма поведения живых существ в случае возникновения опасности, действия по спасению себя от этой опасности». Я буду перечитывать эти строки столь часто, что выучу их наизусть. Но они, хотя я так этого жаждал, не станут моим оправданием. Трусость как рецидив душевного сифилиса будет проявляться снова и снова, убийственная, действительно, прежде всего для самого труса. И пусть логически я понимал, что разобрался в ситуации верно, но нечто другое – душа, совесть, как это назвать, чтобы не показаться старомодным, смешным? – менторским тоном зачитывало приговор. В зале суда, уместившемся в моей черепной коробке.

В шестом или, может быть, в седьмом классе – точно не помню, но это произошло в севастопольской школе, – когда мы убирались в кабинете географии, наполняя его шумом передвигаемой мебели и вонью половых тряпок, с учительского шкафа слетел глобус. Он падал, кажется, издевательски медленно. На бантики Ксении Левенталь. И я, наверное, должен был броситься, чтобы закрыть или оттолкнуть Ксюшу, какое бы отвращение ни испытывал к ее фарисейским повадкам, но я лишь пригнулся, обхватив голову руками, словно глобус падал на меня. Я капитулировал. Так же, как у памятника гвардейцам.

Но и тогда, и сейчас я смалодушничал не из злого умысла, не из подленькой сущности своей натуры. Нет, это был только импульс, рефлекс, доставшийся мне, видимо, от животных (империя – живые организмы, надцарство – эукариоты, царство – животные, подцарство – многоклеточные).

Я крикнул Квасу: «Беги!» – и побежал сам. Мозг навигатором прокладывал маршрут по закоулкам школы. Я помнил, что если пересечь спортивную площадку, то за баскетбольными кольцами, между стеной и трансформаторной будкой, где все ссут, будет проход, который, изгибаясь, выведет к центральному входу.

У него, глядя на два кипариса-любовника, переплетенных лампочкообразными кронами, я и очнулся (или, правильнее сказать, «отключился», ведь до этого мозг работал исправно?). Шаманы били в бубны верхнего и нижнего мира – казалось, так пульсирует сердце. Сначала я всерьез пытался сообразить, где я. А после вспомнил о Квасе. О том, что бросил его. Хотя он должен был мчать следом за мной, а значит, стоять здесь, сейчас, рядом, но его не было.

Я для чего-то еще раз осмотрелся, а после едва не разрыдался. Квас, похоже, остался там, на спортплощадке. И наверное, сейчас его бьют вчетвером, пока я трусливо здесь умираю. Вернуться! Я должен вернуться! Но, Господи, как страшно это сделать! Меня ведь никогда не били. Так, чтобы до крови. Невозможно ударить человека. Но еще страшнее отхватить самому.

Когда я окончил девятый класс, а брат – одиннадцатый, меня отпустили с ним на дискотеку. В первый раз. И мы поехали в Севастополь.

Ночная набережная. С моря пахнет водорослями и мазутом. Берег осыпан ягодами фонарей. Девушки, действительно, разные: черные, белые, красные. Но все недоступные. Брат пьет массандровский «Херес», а я стою, опершись о парапет, наблюдая, как в Артиллерийской бухте швартуется катер «Норд», идущий с Радиогорки, названной так потому, что Александр Попов испытывал там первую радиосвязь. Из катера выскакивает человек в бушлате, морскими узлами обматывает кнехты канатом, открывает двери. Люди выходят на берег важно, точно утки на водопой.

А потом мы идем в ночной клуб «Театральный», расположенный сразу под городским театром имени Луначарского. Накурено, душно. На сцене змеятся высушенные севастопольской духотой танцовщицы. Серебряные топы и юбки блестят. Но внимание не на них, а на двух целующихся девиц в центре зала. Та, что слева, настырнее, или пьянее, лезет второй под юбку большой, мужской пятерней.

Я хочу наблюдать за ними, потому что раньше видел такое лишь на видео, у Пети дома, но брат, кажется, равнодушный к лесбийскому зрелищу, тащит меня за столик. Официантка с белой угревой сыпью на пухлых щеках, особенно заметной в освещении дискотеки, появляется сразу. На меня она не смотрит, а вот брату, поправляя темные кудри, вовсю улыбается.

Он заказывает бутылку водки «Союз-Виктан», рассказывая, что название означает союз Виктора и Татьяны. Официантка удивляется так, словно брат сообщил ей о воскрешении Элвиса Пресли. Подмигнув, она уходит, и мы остаемся одни. Разговаривать не о чем. Оно и к лучшему, потому что переорать насилующие барабанные перепонки децибелы – «твой приятель возле школы покупает героин» – проблематично. Разглядываем девчонок, курящих, танцующих, выпивающих; брат – откровенно, нагло, я – украдкой, стеснительно.

Официантка приносит заказ. Успеваем опрокинуть по рюмке, запив пивом, когда диджей включает медляк, «от Стэпа – Катюхе, с днем рождения, детка». И растерянный мужской голос, плохо попадая в ноты, напевает: «В этот серый скучный вечер я тебя случайно встретил…»