Учитель цинизма. Точка покоя

С основным вопросом философии у меня вышло большое расстройство. Семинары по историческому материализму у нас вел симпатичный молодой преподаватель — Леша Барабашев. Он кончил мехмат, кафедру логики, а потом защитился на философском факультете. Такие перескоки с факультета на факультет случались, хотя и не часто. Занятия его были замечательны тем, что он ничего не преподавал. Ну то есть совсем ничего. На его семинарах говорили в основном студенты. А он только иногда вставлял свои пять копеек. И слушал нас. Главное открытие, которое я сделал безо всякой вроде бы подсказки со стороны Леши (так мы его звали между собой, а к нему обращались как положено, по имени и отчеству — Алексей Георгиевич), что в философии далеко не все еще решено и вообще возможно ли что-то решить окончательно — тоже непонятно. Как же так? Разве основоположники еще не вытоптали всю поляну? Выходило, что вроде бы нет. Это было откровение.

Я сделал на семинаре доклад о русской поэзии начала XX века. Я сам предложил тему, и Леша ее с энтузиазмом поддержал. Говорил я что-то не слишком внятное, но старался очень. Вот были декаденты — они неправильные, потому что впали в декадентство, а это непрогрессивно. А были символисты (тут прямо дыхание перехватывает от нечеловеческой смелости докладчика, поскольку символистов власти не особо жаловали), они не декаденты, а совсем наоборот. Они говорили о вечном, любили Владимира Соловьева и Прекрасную Даму. Одновременно. Всей толпой. Поэтому они — прогрессивные. А потом были еще акмеисты, они тоже хорошие, но времени о них поговорить уже не хватило. После этого моего выдающегося выступления скептический Шура сказал: «Ты столько классных книжек притащил! Почитал бы просто стихи». Книжки я и правда принес редкие: синего Мандельштама с предисловьем Дымшица, «агатовую» Ахматову (почему «агатовую» — точно знал Андрей Вознесенский, в моем распоряжении был черный том), Цветаеву из малой серии «Библиотеки поэта» и, конечно, любимого Блока. О нем-то я в основном и говорил. Хотя самое большое впечатление на собравшихся произвело стихотворение Зинаиды Гиппиус «Все кругом». «Страшное, грубое, липкое, грязное, жестко тупое, всегда безобразное, медленно рвущее, мелко-нечестное, скользкое, стыдное, низкое, тесное…» и так далее почти до самого конца стихотворения. Заканчивался этот не самый духоподъемный текст неожиданно оптимистически: «Но жалоб не надо; что радости в плаче? Мы знаем, мы знаем: все будет иначе». Радости в плаче действительно немного, но с чего вдруг с этим прилагательным месивом «все будет иначе», не вполне понятно.

Найти Гиппиус было непросто. Реакционерка — одно слово! Я прочитал стихотворение и заметил: «В последних двух строчках выражается надежда на поворот к лучшему, но поэту, кажется, не удалось переломить созданную в стихотворении инерцию». Как же я был горд, что читал во вполне официальной обстановке полузапрещенные стихи!

Леша меня одобрил и предложил сдать экзамен досрочно. Это означало «отлично» почти автоматом. В том-то и дело, что «почти».

Для того чтобы сдавать досрочно, нужно было еще сделать конспект любого философского сочинения из предложенного Лешей списка. Он сказал: «Если вы внимательно прочтете хотя бы одну философскую работу, с вами это знание останется на всю жизнь». Я выбрал Декартово «Рассуждение о методе» и старательно его законспектировал. Понял я немного, но проникся. Бацилла философствования попала в благотворный питательный бульон и начала размножаться.

Но на экзамене вышел полный облом. Декарта я еще пересказал. А потом Леша с труднопредставимым коварством задал дополнительный вопрос: «Как соотносятся бытие и сознание?» Я автоматически ответил: «Бытие определяет сознание». — «А как оно его определяет?» Это были просто двенадцать ножей в спину революции. Почем я знаю? Мы же весь семестр лясы точили, Декарта читали и Соловьева, я же в учебник ни разу не заглянул. Леша объяснил: «Развитие производительных сил — базиса — определяет развитие других видов человеческой деятельности — надстройки». Взял зачетку и написал «хорошо». Я был раздавлен.

Вот так всегда будет. Увлекут, закружат, соблазнят, а потом мордой об стену со всего размаху. Но насчет бытия и сознания я Леше не поверил. Потом я прочел не одно и не два философских сочинения. Теперь-то я знаю, что на вопрос, заданный мне на этом экзамене, строго говоря, ответа не существует, потому что конструктивно определить, что есть бытие и что есть сознание, вряд ли возможно. Да и вряд ли нужно. А уж спрашивать, кто кого (или что кого, или кого что, или что что) определяет, — и вовсе бессмысленно.

49