Учителя эпохи сталинизма

Сыновей и дочерей священников и кулаков частенько называли «классово чуждыми элементами», которые насаждают в школах «антипролетарскую идеологию». Ставилась задача или «перевоспитать» их, или «вычистить», или просто «удалить». Например, в конце 1933 г. московские чиновники заявили, что «большинство учителей хорошие и честно работают в советской школе, но среди них затаились враги, такие как Романовская (дочь жандармского офицера) и Беляев (сын священника)»^{349}. Порой публичному осуждению подвергались целые группы учителей. В Туркменистане были уволены как «социально чуждые элементы» двадцать учителей, а в Сибири четырнадцать учителей уволили, при этом «чистка… проводилась исключительно по социальному происхождению, работа учителя комиссией во внимание не принималась»^{350}.

Часто кампании против так называемых чуждых элементов проводились с использованием политиканской риторики. В Западной области, например, облоно заявил, что половина или даже больше учителей в некоторых районах являются «детьми бывших»; профсоюз докладывал, что три четверти учителей другого района связаны с «ненадежными и подозрительными элементами»; комсомольский деятель докладывал, что почти половина учителей в одном из районов «происходят из семей священников, помещиков и вообще являются врагами»^{351}. Некоторые учителя взяли на вооружение этот язык для нападок на своих коллег. Молодой учитель Фемчук считал «старых учителей» в своей украинской деревне «чуждыми», ссылаясь на «их социальное происхождение и материальное положение». Когда учитель Антонов обжаловал свое увольнение (1 глава), он прежде всего указал на свое крестьянское происхождение, что отличало его от коллег, которые были из семей священников и зажиточных крестьян^{352}.

Голословные обвинения в «чуждых» родственниках вынуждали некоторых учителей к неординарным поступкам с ужасными последствиями. Когда сибирскую учительницу Александру Коневу уволили, в частности из-за отца-священника, она от отчаяния покончила с собой^{353}. Подобно Стародумовой, чье письмо приводилось ранее, одна бывшая учительница, по ее воспоминаниям, прилюдно клялась «искупить грехи отца», осужденного за сопротивление коллективизации. Другой бывший учитель за семь лет сменил пять разных школ, потому что его отовсюду увольняли за «кулацкое происхождение». Еще долго его не покидал страх, что «за дело возьмутся наверху», то есть коммунистическая партия и спецслужбы^{354}.

Когда над головой сгущались тучи, многие учителя утаивали свое социальное происхождение. В школе под Рославлем учительница А. К. Маркелова утверждала, что выросла в крестьянской семье, на самом же деле ее родители считались кулаками. В Москве многие учителя писали о себе как о детях служащих, но в действительности их родителями были священники, дворяне или купцы. Раскрытие тайны грозило серьезными неприятностями. В Куйбышевской области учителя Ургалкина уволили как «не внушающего политического доверия» за то, что он утаил, кем была его бабушка. Само по себе разоблачение порой оказывалось недостаточным. Учителя Золотухина уволили за «связь с кулаками», хотя местные власти давно все знали о его родственниках^{355}.

Интерпретировать семейные связи можно было по-разному. В августе 1930 г., вскоре после открытия школы, перед новым учебным годом, чиновник районного отдела образования на Нижней Волге Вянин рассказал на встрече с влиятельными представителями Наркомпроса, что в подведомственные ему школы потянулись старые учителя. Один участник собрания спросил: «Каков социальный состав этих учителей?» Подчеркнуто спокойным тоном, Вянин ответил: «Социальный состав возвращающихся в школы учителей не имеет значения». Тогда председатель собрания Саванюк по-своему оценил это явление: «Нигде этих учителей не берут, вот и пошли к нам». И снова Вянин не захотел услышать намека: «Да, иногда так бывает»^{356}. Вянин, по сути, заявил, что опыт педагога, его социальное происхождение и преданность своей профессии не повод для навешивания политических ярлыков, хотя результаты состоявшихся дебатов нам не известны.