Учительница

Ее бурная реакция не соответствовала проступку. Возможно, чуть позже она бы согласилась с такой оценкой, если бы наша среда в принципе позволяла обсуждать подобные вопросы. Но в момент, когда она вершила возмездие, весь ее вид источал смертельный яд беспристрастной истины; временами из ее груди помимо воли вырывался бессмысленный, нечеловеческий рык; она только делала вид, что держит своего неуправляемого зверя на привязи, намеренно распахивая клетку, чтобы нас как следует напугать и вновь запереть его за решеткой; ей будто бы доставляло удовольствие причинять нам боль, смотреть, как мы трепещем от страха, – или, возможно, так она пыталась сообщить, что в ней самой не осталось ни боли, ни дрожи. Но в нас ли было дело? Не догадывалась ли она, что нечто терзало ее изнутри, что она отдана на волю этого нечто и что в попытке отыграться подчиняет нас своей воле – не потому, что с самого начала назначила нас жертвами, но потому, что не могла смириться со своим рабским положением? Мы не знали, что она ежедневно сражалась за свой рассудок, и считали все это проделками вселившихся в нее демонов. В одно мгновение внутри нее закипал вулкан гнева. Его извержений она не стыдилась. Они были краткими: лава в кратере вздымалась и тут же опадала, как море во время отлива. Нельзя было предсказать, в какой момент вулкан проснется, зато мы точно знали, что рано или поздно он потухнет. Она всегда находила повод для негодования. Гнев занимался подобно сухим дровам: достаточно было неправильно или небрежно выполнить задание, попасться ей на глаза в неподходящее время или просто сморозить глупость. На первый взгляд казалось, что она реагирует как вздумается. Но на поверку все ее действия подчинялись строгой непреклонной логике. Терзавший ее бес выпрыгивал, стоило чему-либо задеть ее за живое, – и тогда она, в свою очередь, принималась истязать нас. Потрясенные гневом Эльзы Вайс, мы забывали, что именно его спровоцировало. Приступ бешенства, словно пожарная сигнализация, прерывал размеренное течение урока. Нас будто поднимали по учебной тревоге, во время которой мы то и дело теряли самообладание. Она же взирала на нас со смесью триумфа и поражения. Может, не осознавала, что поступает с нами жестоко? Она – ярая противница насилия – разве не назвала бы насилием то, что вытворяла с нами? Пыталась ли она защитить себя от какой-то угрозы? У Эльзы Вайс не было причин опасаться за свое благополучие, жизнь или безопасность; тогда чего она боялась? Быть может, хотела раскрыть нам глаза, объяснить столь своеобразным способом, что мир неисправимо жесток? Чтобы позднее это открытие не застало нас, наивных, врасплох? Вряд ли ей казалось, что она злоупотребляет своими полномочиями; с ее точки зрения, было необходимо регулярно нас истязать, ослабляя давление, как только мы показывали нужный результат. Люто ненавидя всякую власть, она установила в классе свою собственную. То и дело злоупотребляла этой властью – и в то же время не требовала, чтобы мы признавали ее учительский авторитет. Казалось, сражение кипит повсюду вокруг нее – а она, несмотря на воинственный облик, бессильно замерла на месте.

Мы и представить себе не могли, насколько одержима была наша инквизиторша. Мы подозревали, что драма разворачивается не только в школьных коридорах. Возможно, она отдала душу каким-то высшим силам. Мы уважали эти силы, догадываясь, что они не сродни случайным прихотям или мелочной жажде власти; мы чувствовали, что Вайс себе не хозяйка. Она покорялась этим силам, а мы покорялись ей. Нет, мы не дразнили ее, не смущали, не обманывали и не провоцировали своим поведением. Не испытывали ее терпения. Не пытались роптать или поднять восстание. Мы были совсем юными, хорошими детьми, готовыми выдержать ее натиск. Мы никак не объясняли себе ее поступков и не пытались ее понять. Она не должна была перед нами оправдываться, а мы не имели права требовать объяснений. Мы жили в постоянном напряжении, которое она поддерживала кнутом и пряником, в атмосфере угрозы, заключавшейся в самом факте ее существования.

6