Удачливый крестьянин, или Мемуары господина

Крики встревожили меня, и я вышел из комнаты, чтобы узнать, в чем дело.

В коридоре я сразу же наткнулся на старого лакея, состоявшего при барине; он воздевал руки к небу и твердил со слезами:

– Ох, господи! Несчастный я человек! Экое горе! Вот беда, так беда!

– Что с вами, господин Дюбуа? – спросил я. – Что случилось?

– Оx, сынок, – сказал он, – барин наш скончался, теперь мне одна дорога – в омут головой!

Я не стал отговаривать беднягу, потому что ничуть за него не испугался: едва ли пойдет топиться в речке столь заклятый враг воды; уж лет тридцать как старый пьяница в рот ее не брал.

А плакать ему было о чем: смерть отняла у него завидную должность; последние пятнадцать лет Дюбуа заведовал развлечениями барина и поучал жирные куши, да сверх того, как говорили злые языки, хватал все, что плохо лежит.

Я оставил его в печали – наполовину разумной, наполовину пьяной, ибо он уже был сильно под мухой – и поспешил разузнать получше, правду ли он сказал.

Все было правда: нашего барина хватил удар. Uh был один в своем кабинете, когда смерть настигла его. Никто не оказал ему помощи; слуга, войдя в комнату, увидел, что он сидит мертвый в кресле перед письменным столом, на котором лежит недописанное галантное письмецо на имя одной дамы не очень строгих правил, о чем каждый мог составить собственное мнение: все домочадцы без исключения прочли это письмо, ибо госпожа, взяв его со стола, тут же его и потеряла в расстройстве чувств, вызванном ужасной новостью.

Что до меня, должен признаться, что эта внезапная смерть скорее поразила, чем опечалила меня; пожалуй, я даже подумал, что она оказалась очень кстати; я вздохнул свободней и в оправдание своей черствости могу лишь сказать, что покойник угрожал мне тюрьмой. Я ждал беды, его же смерть разом избавила меня от всех страхов и окончательно изгнала Женевьеву из моего сердца.

Бедная Женевьева! То был несчастнейший день в ее жизни. Как и я, она услыхала шум на лестнице и, не вставая с постели, крикнула, чтобы кто-нибудь зашел к ней и сказал, что случилось.

На голос ее явился наглый верзила, один из тех лакеев, которые, живя в доме, ничего не желают знать, кроме жалованья и собственной выгоды. Хозяин для таких – пустое место: он может умереть, зачахнуть или достичь вершины благополучия – им и нужды нет. Дела не делать, а деньги получать – вот и вся их забота.

Я сам вижу, что занялся этим лакеем совсем без надобности; но пусть, познакомившись с его портретом, люди поостерегутся брать в дом подобных слуг.

Вот этот нахальный малый как раз и вошел на крики Женевьевы. Она спросила, что за суматоха в доме, и услышала в ответ, что барин умер.

При этой неожиданной вести Женевьева, и без того больная, совсем лишилась чувств.

Лакей, конечно, не стал с ней няньчиться. Его внимание привлекла известная шкатулка с золотом, по-прежнему стоявшая на столе. Как бы там ни было, с той минуты бесследно исчезли оба: и он и шкатулка. Никто их больше не видел, и, надо полагать, они покинули дом одновременно.

Несчастье никогда не приходит одно. Весть о смерти нашего барина быстро разнеслась по городу. Никто из домашних не знал истинного состояния его дел. Барыня привыкла жить на широкую ногу, совсем не задумываясь, откуда берутся деньги, и беспечно разбрасывала их на прихоти.

Ее вывели из блаженного неведения на следующий же день; в дом нагрянули полчища кредиторов с полицейским комиссаром и сворой понятых. Все пошло прахом.

Слуги требовали жалованья, а тем временем тащили все, что попадало под руку.

Покойного барина поносили на все лады, его называли даже мошенником. Один жаловался, что обманут, другой вопил: «Я отдал ему на хранение деньги! Куда он девал мои деньги?»

Многие открыто порицали расточительность вдовы, многие без всякого стеснения ругали ее прямо в глаза; она молчала не столько по кротости характера, сколько от неожиданности.

Эта дама никогда не знала горя, не испытала ни одного огорчения; она впервые познакомилась с настоящей бедой, и удивление, мне кажется, отчасти заслонило для нее ужас происходившего. Представьте себе человека, которого вдруг перенесли бы в страшную чужую страну, где он увидел бы много таких печалей, о коих никогда в жизни и не подозревал… Худо пришлось нашей барыне.

Если смерть барина не особенно меня огорчила, что нетрудно понять, то я искупил свое бессердечие самым нежным сочувствием к его супруге. Я не мог смотреть на нее без слез; я плакал вместе с ней, и мне казалось, что будь у меня миллион, я с радостью отдал бы ей все: ведь она была моей благодетельницей.

Но что пользы было барыне от моего сочувствия? Она нуждалась в помощи друзей, а не деревенского паренька вроде меня, который ничего не мог для нее сделать.