Удачливый крестьянин

Не на дуре! Как бы не так! Хотите знать, во что превратилась через три месяца эта умная девица? В угрюмую ханжу, которая никогда не улыбалась и никогда не умолкала: она беспрерывно пилила меня за каждое слово или поступок. Короче, она оказалась неизлечимой психопаткой с унылой, постной физиономией. Кроме того, она забрала себе в голову, что бог велит ей жить затворницей. Добро бы она хоть занималась домашним хозяйством. Куда там! Такие простые заботы для нее, мол, унизительны. Не подумайте также, что она могла опуститься до обыкновенного ханжества; нет! Дни свои она посвятила созерцательной праздности или чтению Священного писания в своих апартаментах, откуда выходила не иначе как с печальным и возвышенным выражением на лице, как будто скорчить такую мину – невесть какая заслуга перед господом'. Помимо этого мадам завела моду размышлять о вере; у нее появились собственные религиозные убеждения, она рассуждала с умным видом о церковных канонах – ну, ни дать ни взять богослов в юбке.

Да если бы только это! Пусть бы себе дурила. Но моя ученая богословка стала совершенно несносной и вконец отравила мне жизнь. Если я приглашал приятеля пообедать у нас, мадам отказывалась сесть с грешником за стол: он, видите ли, недостаточно праведен; она нездорова и будет обедать у себя; а кстати помолится богу, чтобы он простил мое вольнодумство и беспутство.

Только монах, священник или, в крайнем случае, святоша вроде нее самой, достойны были сидеть за моим столом. Перед моими глазами постоянно торчал капюшон или сутана. Я не говорю, что это люди непорядочные; но они неподходящая компания для нас, тоже людей порядочных, но в другом роде; ведь мой дом – не монастырь и не церковь, а ем я не в трапезной, а в столовой.

Особенно досаждало мне то, что этим служителям господним подавались самые изысканные яства, а мы, грешники, – я и мои светские друзья, – ели что придется: ну, скажите сами, есть ли тут здравый смысл и справедливость? Да, господа, здесь я много чего порассказал, но даже с этим я готов был помириться; покой дороже всего; я бы не поднимал шума, если бы не мой секретарь!

– А, секретарь! – заметил молодой человек. – Это уже становится серьезнее.

– Да, – продолжал рассказчик, – я стал ревновать, и дай бог, чтобы напрасно. Приспешники моей супруги утверждали, что подозрения мои – напраслина и клевета и что только злобный человек может упрекнуть в неблаговидном поведении такую добродетельную даму: ведь она никуда не ходит, кроме как в церковь, ничем не интересуется, кроме проповедей, богослужений и молитв о спасении души. Ладно, болтайте, что вам угодно. Секретарь этот работал у меня; он был сыном горничной ее покойной матушки. Этот-то балбес недалекого ума, но смазливой наружности, которого я держал из милости, был, по мнению мадам, отмечен божьей благодатью. Он бегал по ее поручениям, ходил справляться, как поживает отец такой-то, сестра такая-то, господин Икс, монсеньер Игрек (один – кюре, другой – викарий, третий – капеллан[58]) или вел с ней долгие разговоры, подавал то образ, то воскового агнца, то ковчежец с мощами, приносил ей назидательные книги и читал вслух. Меня это беспокоило; время от времени я начинал браниться. Что это за странная набожность? – ворчал я. – Почему столь святая женщина отнимает у меня секретаря! Выходит, наш супружеский союз недостаточно благочестив?

Мадам^ именовала меня не иначе, как «своим крестом» или «казнью египетской». Я называл ее первым попавшимся словом и выражений не выбирал. Секретарь меня раздражал, я не мог привыкнуть к таким порядкам. Стоило мне послать его куда-нибудь по делу, она уже стонала, что я взвалил на него непосильный труд. «Право же, – говорила она с состраданием, которое едва ли послужит ко спасению ее души, – право же, он хочет убить этого бедного мальчика!»

Скотина-секретарь как-то раз заболел, и надо же быть такому совпадению, на другой день меня самого свалила горячка. За мной ходили слуги, за балбесом – сама мадам. «Мосье – хозяин в доме, – объясняла она свое поведение, – стоит ему приказать, и все бегут исполнять приказ, а кто позаботится о бедном мальчике, если не я?» Стало быть, меня она забросила из чистого милосердия.

Думаю, что именно наглость этой женщины спасла мне жизнь. Я был так возмущен, что от злости выздоровел; и первым признаком моего выздоровления было то, что я выдворил из дома этого малого; поправится где-нибудь в другом месте. Моя благочестивая жена, трясясь от гнева, накинулась на меня, точно фурия, и потребовала объяснений.

«Я отлично вас понимаю, милостивый государь; вы желаете меня оскорбить; низость ваших побуждений очевидна; господь заступится за меня, сударь, господь вас покарает».

Но я не был расположен слушать ее речи; если она не помнила себя от ярости, то и я вел себя, как конюх. «К черту! – орал я. – Не станет господь ссориться со мной из-за того, что я вышвырнул вон этого жулика! Убирайтесь прочь, плевать мне на ваше подозрительное благочестие, довольно морочить мне голову! Оставьте меня в покое!»