Удаляющаяся с бала: Исторические миниатюры

Я уже говорил и повторю еще раз — живопись самым тесным образом связана с литературой, а пишущему об истории просто невозможно жить без картин прославленных мастеров прошлого.

— Валентин Саввич, давайте на минуту себе представим, что к писателю Валентину Саввичу Пикулю пришел журналист… Валентин Пикуль. С чего бы вы начали свою беседу?

— Интересный вопрос. Начал бы так: Валентин Саввич, вы не можете сказать, где тот предел, на котором бы вам хотелось остановиться, прежде, чем вы уйдете из жизни?

И ответил бы я следующее — на одной тысяче авторских листов. Мне осталось не так уж и много, как-нибудь дотяну. Я должен работать, как каждый русский писатель. Вы спросите, уважаемый журналист Пикуль, почему я сказал одна тысяча листов? Плох тот человек, у которого профессия становится главным в жизни, содержанием его существования. Согласен, профессия его кормит, она обеспечивает, он достигает какого-то совершенства. Но тогда теряется то, что мы называем душевностью. Следовательно, человек, обретая какую-то профессию, должен находить еще какие-то побочные занятия, где он будет ласкаться душой, что-то любить. И вот такими областями моей любви, давней любви, является русская иконография, наука о портрете, и русская генеалогия, наука о родословии.

Теперь подойдем к тысяче листов. Это не блажь, утвердившаяся во мне. Когда я был молодым, начинающим парнем, я ходил по букинистическим магазинам и видел: вот стоит Шиллер-Михайлов! Стоит Боборыкин. Еще проще граф Солиас! Да, думаю, вот ведь люди, ездили по заграницам, ухаживали за женщинами, кутили в ресторанах, решали дела государственные и сколько после себя оставили!

И вот вспоминается мне один случай: умер в Ленинграде один писатель. Паника. В газетах статьи, потом на стену мемориальную доску, подали заявление, чтобы его именем назвать корабль.

Потом, когда все страсти немного поутихли, решили издать его избранное. А вот издавать-то оказалось и нечего. Это был жестокий урок на всю жизнь. А ведь он умер лауреатом, орденоносцем, в президиумах заседал, а издавать оказалось нечего…

— Валентин Саввич, в вашей работе все начинается с малоизвестного факта. Он постепенно обрастает вашей версией, вашими предположениями и когда книга выходит, начинается шум. Вы заранее задумываетесь над этим читательским интересом или нет?

— Считаю, что на этот вопрос лучше всего ответить наглядным примером. Мне уже очень трудно становится объяснять, что на Руси никогда не было потемкинских деревень, которыми нас пичкают со школьной скамьи. Это все выдумка врагов народа, в частности секретаря саксонского посольства, которого Екатерина выгнала из России, и который опубликовал в период наполеоновских войн где-то в Лейпциге книгу, на которую тогда обратили внимание. А на самом деле книга эта напоминала злобные вымыслы о России, и он сыграл на руку Европе, обрисовав Потемкина каким-то зверем, выдумщиком «потемкинских» деревень. Почему он так сделал? Да потому, что существовал Новороссийский край, основанный Потемкиным. Начался большой отлив населения из Европы. Мы вот говорим, республика немцев в Поволжье. Все это не так. Да, там было много немцев, но в основном то это были голландцы, чехи, словаки и даже швейцарцы. Они, между прочим, распространились потом в новую Россию! А для Европы это было убыточным делом, ибо в 18 веке существовала такая философия: не деньги составляют основной капитал, не золото, а живая рабочая сила. И вот эта сила уходила. Писатель обязан восстанавливать правду своими книгами, а не придерживаться фальшивой версии.

— Валентин Саввич, при работе над книгами перед вами проходят сотни героев. Расстаетесь ли вы с ними, или они вас «преследуют»?

— Упаси бог, чтобы меня преследовали мои герои. Меня и так много в жизни преследовали. Психологически я воспитан так: мне каждая книга дорога, пока она в рукописи. Она мне кажется хорошей, когда я ее перепечатываю на машинке. Герои мне дороги. Я их люблю. Но вот, что происходит дальше. Сдал рукопись в редакцию, внимание падает, интерес угасает. И, когда я вижу вещь опубликованной, мне почему-то она кажется немножечко отвратной. Мне не хочется к ней возвращаться, читать я ее не хочу.

Все мои помыслы связаны только с новыми героями, теми, которые рождаются в моем сознании заново. Старые меня уже не волнуют. Вот тут приехал ко мне редактор с моей рукописью, которую я писал лет 16 назад. Спрашивает: Валентин Саввич, вы помните вот тут… А я ничегошеньки не помню! Да, я знаю, был Распутин. Что-то, правда, условно помню, знаю схему, но многое-то забыл. Со мной всегда так. Стоит мне в книге поставить последнюю точку, моя голова освобождается для заполнения другими материалами.

— Приходилось слышать и даже читать, что Пикуль привлекает внимание к своим книгам построением цветистой фразы.

— Ерунда. Что значит цветистая фраза? Да я ее ненавижу. Пишут — море смеялось. Я так не пишу, так это и есть образец цветистой фразы. Это вычурно. Сразу видно, что автор сидел и выдумывал, как бы позабористее сказать.