Удар 'Молнии'

Козел оказался старым, вонючим, а мясо - недоваренным и застревало не только в зубах, но и в желудке. Утром у Глеба разболелся живот - не на пользу пошло ворованное. Ко всему прочему, он заметил, как из села в сторону фермы вышла одинокая женская фигура. Приближалась она медленно, с частыми остановками, однако целенаправленно; это была пожилая русская женщина в темных, невзрачных одеждах, в платочке, повязанном по-чеченски, с большим животом и толстыми, вероятно больными, ногами. По пути к коровнику она что-то искала, всматривалась в даль, бродила между заросшими травой навозными кучами, и Глеб, рассмотрев в ее руке кусок хлеба, понял, что это хозяйка зарезанного им козла. На скотном дворе женщина будто забыла о поисках, посидела на камне у распахнутых ворот, вытянув ноги, передохнула и вошла в коровник. Глеб осторожно наблюдал за ней сквозь дыру в потолке, через которую когда-то подавали сено. Забраться на чердак из-за своего веса и болезненной неуклюжести она не смогла бы, поэтому он чувствовал себя в безопасности, главное, не заметила бы следов крови: резал козла в потемках и присыпал следы наугад... Женщина прошла в глубь сумрачного помещения, на ходу, машинально, закрыла на вертушки распахнутые калитки в коровьи стойла, медленно огляделась и, заметив грибы на полу, неожиданно заплакала в голос. И плача, сняла платок, расстелила и стала собирать шампиньоны. Эти странные женские слезы отозвались неожиданным образом - у Глеба перехватило горло и заложило нос. Под долгие всхлипы и вздохи она собрала грибы, подняла платок за уголки, села на коровью кормушку и заплакала еще горше, с низким, неразборчивым причетом, будто по покойнику. Уголок платка выскользнул из руки, грибы рассыпались, а она этого и не заметила. Чужое это, подсмотренное горе вдруг ознобило голову, и непонятные слезы закипели в глазах. Глеб тихо отпрянул от дыры, сел, обняв колени, и несколько минут слушал щемящий душу бабий вой. Не козла она оплакивала, что-то другое, возможно, свою собственную жизнь...

"Что же ты плачешь, мать? - стискивая зубы, мысленно спросил Глеб. - Ну хватит. Хватит! Иди!"

Плач неожиданно оборвался, и несколько мгновений внизу была полная тишина.

- Кто здесь? - наконец спросил женщина тихим, боязливым шепотом. - Эй! Кто гут есть?

Глеб замер, затаил дыхание: неужели не подумал, а сказал вслух? И был услышан?..

На четвереньках, стараясь не шуршать сопревшей и пересохшей соломой, он подобрался к лазу - женщина осматривала потолок, чувствовала присутствие человека. А на лице ничего, кроме страха...

Платок с рассыпавшимися шампиньонами валялся в стороне. Забыв о нем, женщина медленно двинулась к воротам, опасливо жалась к стене, словно ожидая выстрела сверху. Сейчас уйдет, позовет людей или даже кому-либо скажет - и все пропало. Не то что прячущийся человек, тут всякий незнакомец вызывает подозрение, а среди земляков Диктатора оппозиции не может быть, и рядом еще учебный центр...

- Не бойся, мамаша, - негромко сказал Глеб и выглянул в дыру. - Не бойся, я свой, русский.

Женщина остановилась у ворот, готовая в любое мгновение скрыться за углом, на заплаканном, красном лице отпечаталось глубокое смятение. Глеб сдвинул автомат стволом вниз и медленно, чтобы не спугнуть, спустился на ограждение коровьего стойла.

- Ты кто? - разглядывая его, проронила женщина. - Дезертир?

- Нет, я не дезертир... Я русский, мать.

- Так русские и есть дезертиры.

- Я сам по себе. Забрался на чердак отдохнуть.

- Значит, бандит, - горестно вздохнула женщина. - Сейчас много бандитов, и русские есть, и чеченцы. Все с ружьями ходят, как ты.

- И не бандит, матушка, - улыбнулся Глеб. - Просто человек. Спал и услышал, кто-то плачет внизу...

- Как не бандит? Зачем вон доски отодрал? - Она указала на чердак. Может, жизнь еще поправится, так и ферма сгодится. Не все же воевать будут.

В первый же день, дождавшись ночи, Глеб осторожно выломал доски фронтона: иначе невозможно было стрелять из гранатомета на чердаке, реактивный выхлоп, ударившись о преграду, мог опрокинуть, сбить с ног. Конечно, сухая солома после выстрела обязательно вспыхнет за спиной, но пока разгорится, дело будет кончено...

- Потом починю, - пообещал он. Женщина лишь махнула рукой, мол, знаю, как починишь...

- Все разорили... И что люди думают? Новая ферма была, семь лет, как построили. Считай, и не попользовались. Только обрадовались, не надо навоз вилами кидать, механизация... Вот тебе и механизация.

- Что же ты плакала так, мать? - спросил Глеб.

- Как не плакать? - деловито спросила женщина. - Двадцать лет тут зоотехником отработала, еще в старой ферме мои коровы стояли. Каждое утро в пять часов на ногах, зимой и летом в эту горку... Медали получала, на пенсию собиралась. А какие коровы у меня были! Нет теперь ничего, все растащили, одни слезы остались...

- Кто растащил-то? - Глеб спустился на пол и, не делая резких движений, приблизился к женщине.

- Да все, кому не лень. В одну ночь всех коров по дворам развели.

- Русских-то много в селе?