Удар отложенной смерти

Готтхильф говорил о травках из Уссурийской тайги. Там действительно растёт что-то необыкновенное – и в газетах об этом писали, и слухи такие ходили. А вдруг поможет – чем чёрт не шутит? Если это так, то можно будет вскоре выйти на службу. По другим заданиям куча дел, а если пропустишь хоть немного, что-то обязательно сорвётся. Могут человека насмерть порезать только потому, что он вовремя не свяжется с координатором. Мало того, что другого придётся искать, так ещё и совесть замучает. Из-за каждого агента у капитана болело сердце.

Конечно, за вчерашний уже промах очень стыдно. Впредь надо быть умнее. Научиться, к примеру, видеть затылком и читать мысли окружающих. Ничего не попишешь – опыт приходит со временем. Но в его работе позволять себе ошибки по наивности – слишком большая роскошь. Знал ведь, чего стоит Ременюк, а позволил ему зайти за спину, ударить по голове…

Озирский чуть не проехал свою остановку. И буквально выпал на обледеневший тротуар. Автобус ушёл пустым – все остальные пассажиры высадились раньше. Андрей доплёлся до фонарного столба, удивляясь, как вообще когда-то мог ходить нормально. Ничего себе, приложили его на Шафировском… Как бы туда вскоре не пришлось вернуться – уже холодным!

Кашлять было нестерпимо больно, но Андрей постарался отхаркнуть кровавую слизь. Потом набрал в лёгкие обжигающего морозного воздуха и двинулся к своему дому. Ещё издали заметил, что окна квартиры слабо светятся – значит, Обер там. Андрей ускорил шаг, но не сумел дойти до подъезда. Его вырвало кровью прямо под окнами первого этажа.

Озирский смотрел, как шлёпаются на свежий снег сгустки, напоминающие сырую печёнку. Прошло, может быть, минут десять, и он разогнулся, вытирая платком губы. Немного отдохнул, потом потянул ручку входной двери; она поддалась не сразу. Под потолком светила голубая лампочка, и из полумрака проступали ряды металлических почтовых ящиков. Только бы не грохнуться, дойти до квартиры. А там видно будет, что делать, – уже совсем немного осталось…

Кабина лифта сегодня особенно воняла мочой. Новые судорожные спазмы то и дело подступали к корню языка. Андрею казалось, что лифт уже давно проехал седьмой этаж, унёс его на крышу. Поднял над Ульянкой, над всем городом, потому что прошло слишком много времени. Как больно и тошно, свет меркнет перед глазами – словно гаснет театральная люстра.

Когда створки лифта разошлись, Андрей с трудом смог выйти. Теперь уже недалеко до туалета. Надо дотащиться – хоть по стенке, хоть на четвереньках. Озирский достал из внутреннего кармана кожанки ключ, но вставить его в скважину не сумел. Чувствуя, что теряет сознание, он всей ладонью нажал на кнопку звонка.

Когда Филипп Готтхильф открыл дверь, Андрей, ни слова не говоря, прошёл мимо него в туалет. Склонился над унитазом, изрыгая из себя свернувшуюся кровь, содрогаясь от боли и истекая холодным потом…

ГЛАВА 3

Странно, но после бессонной ночи Филипп совершенно не устал. Несколько часов Андрей находился буквально на краю гибели, и пришлось применить всё переданное дедом мастерство. Обер комбинировал настойки, колол Озирскому камфару, то и дело менял лёд в резиновой грелке, чтобы положить её Андрею на живот.

Утром в своём институте Готтхильф появился даже более энергичным, свежим, чем обычно. Белая «Волга» ночевала в гаражах, располагавшихся неподалёку, ближе к проспекту Ветеранов. Один из боксов всегда пустовал на случай непредвиденных обстоятельств. Следил за всем хозяйством сторож Трондин – уголовного вида детина, который умел молчать.

Прежде чем во второй раз подняться к Озирскому, Готтхильф оставил «Волгу» у него. Туда же вернулся и утром, так и не попрощавшись со спящим Андреем. Руками в кожаных перчатках он взял с письменного стола телефонный аппарат, запомнил написанный на бумажной полоске номер. А потом покинул квартиру, сильно хлопнув дверью, чтобы замок закрылся сам.

Ближе к обеду Филипп наконец-то принялся писать отзыв на отчёт заведующего отделом из их иногороднего филиала. А сам всё вспоминал, как Трондин отпирал замок гаража, и на пальце его выделялся «перстень». Самая невыразительная татуировка означала, что сторож отбыл свой срок целиком, и судим был всего один раз. Рядом сидела умная злющая овчарка; но Филиппу, видимо, она доверяла.

За что Трондин чалился, Филипп не знал. Сторож никогда ни с кем не откровенничал, и лишь вкось заштрихованный перстень сообщал некоторые подробности его нелёгкого жизненного пути. Тёмным морозным утром, выдав Готтхильфу помытую машину и получив положенное вознаграждение, сторож молча навесил замок и отправился кормить собаку. Он растворился в предрассветном сумраке, покачивая широкими прямыми плечами под обтрёпанным ватником.

Впервые в жизни писать отзыв было трудно. Мысли о науке ускользали, терялись; и вспоминалось что-то совсем постороннее. Например, бутыли с «царской водкой», которые буквально стояли перед глазами.

«Ссучился. Значит, ссучился прямо за так… Вот и всё, Рыжий. Вот и хана тебе, Обер. Теперь ты – сука ментовская. Не заметил даже, как ею стал…»