Удар по своим. Красная Армия. 1938-1941 гг.

Ушаков сильно надеется на то, что нарком Ежов вспомнит о нем и выручит своего подручного, одного из передовых «следователей-кололыциков». Не имея возможности лично обратиться к наркому и зная, что тот интересуется протоколами допросов арестованных чекистов, Ушаков в своих заявлениях и в показаниях, заносимых в протокол, всячески превозносит организаторские качества и революционные заслуги Ежова, надеясь, что эти слова попадут в поле зрения Николая Ивановича. Ссылкой на имя Ежова Ушаков в то же время преследует и другую цель — уменьшить опасность применения к нему мер физического воздействия. «Не расставаясь мысленно и сердцем с Николаем Ивановичем, я.заявил, ссылаясь на его же указания, что бить надо также умеючи, на что Яралянц цинично ответил: «Это тебе не Москва, мы тебя убьем, если не дашь показания».

Ушакову, прекрасно знавшему кадры и порядки в НКВД, не оставалось ничего другого, кроме как начать давать на себя показания. 20 сентября он пишет в Киеве свое первое заявление, в котором утверждает, что в 1935 году Леплевский проинформировал его о существовании антисоветской организации в партийно-правительственных кругах Украины. В ее состав, со слов Леплевского, якобы входили следующие видные работники: Постышев, Балицкий (нарком внутренних дел Украины), Мазо и другие.

Тогда же в Киеве Ушаков начинает писать собственноручные показания о заговорщиках в НКВД, стремясь представить себя в самом выгодном свете. Киевским следователям не понравилась названная Ушаковым дата его вовлечения в заговор Леплевским —

1935 год, так как тогда Леплевский работал не на Украине, а уже в Белоруссии. И они потребовали заменить эту дату на 1933 год, когда Леплевский находился на посту заместителя председателя ГПУ УССР. Ушаков вносит такое исправление. В последующих показаниях в качестве вербовщика будет выступать уже другой сотрудник НКВД — М.К. Александровский.

Стараясь задобрить руководство НКВД Украины, Ушаков проводит следующую мысль: когда он допрашивал Якира, то по заданию Леплевского проводил этот допрос неглубоко, поверхностно, чтобы не вскрывать до конца все украинские связи подследственного и не наносить сильного удара по республиканским кадрам. Здесь же Зиновий Маркович обвинил бывших коллег по работе

В.С. Агаса и М.С. Ямницкого в соучастии в заговоре, а недавнего своего шефа Николаева-Журида — в сокрытии целого ряда следственных материалов.

Вместе с этими разоблачительными материалами Ушаков этапируется в Москву, где продолжает писать свою «повесть». Так, в показаниях, датированных 23 сентября, в надежде, что их прочитает Ежов и помилует своего недавнего любимца, он пишет, что свой перевод в Москву устраивал с единственной целью — иметь счастье работать под началом Николая Ивановича. При этом особое внимание Ушаков концентрирует на том, что именно он и только он первым вскрыл заговор в Красной Армии.

Неизвестно, что послужило толчком для изменения показаний, но на следующий день (24 сентября) Ушаков заявляет, что он дал ложные показания на себя и других лиц. Что же касается киевских признаний, то там у него их взяли силовыми методами. О своих страданиях и переживаниях в тот период Ушаков рассказывает в собственноручных показаниях, датированных тем же днем. По всей видимости, впервые за многие годы из уст этого садиста, не знавшего доселе никакой жалости к людям, попавшим в тюрьму, зазвучала нормальная человеческая речь.

«Невозможно передать, что со мной в то время происходило. Я был скорее похож на затравленное животное, чем на замученного человека. Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня не было никогда такого представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах. Правда, мы не били так зверски¹, к тому же мы допрашивали и били по необходимости и то — действительных врагов (не считая нескольких отдельных случаев, когда мы арестовывали ошибочно, но быстро, благодаря Николаю Ивановичу, исправляли свои ошибки)...»⁴²

«Скажу откровенно, что одно слово «будем бить» заставляло меня заранее подумать о какой-то легенде, вплоть до того, чтобы писать о шпионаже и т.д.