Ударивший в колокол. Повесть об Александре Герцене

— Я читал, — сказал он, — ваши рассказы в «Современнике». Это, пожалуй, самое мрачное в нашей литературе изображение крестьянского быта. Но этим рассказы значительны и…

Успенский перебил его:

— Назовите их, — сказал он задорно.

Герцен затаил улыбку в уголках рта. «Э, да он проверяет меня».

— С удовольствием, — сказал он вежливо. — «Сельская аптека», «Хорошее житье». Мне нравится в них полное отсутствие сентиментальности, всех этих беллетристических слюней и филантропических слез над горькой участью русского мужика. Самой своей мрачностью эти картины обличительны.

— Вот в этом и разница между нами, — сказал Успенский уже серьезно и даже с назидательностью в тоне. — Вы, Александр Иванович, обличаете господ, чтобы их извести, а я обличаю рабов, чтобы их поднять.

— Вы мельчите наши цели, — сказал Герцен сухо (он начинал раздражаться), — надо засыпать пропасть между образованным меньшинством и народом. Надо школы открывать в деревнях.

— Зря вы, Александр Иванович, — сказал Успенский едва ли не с презрением и не очень скрывая его, — предлагаете просвещать мужиков. Они с голодухи жрут лебеду да мякину. Сперва надо накормить человека, а уже потом ему и книжку подкладывать.

Подошел Огарев. Он поглядывал на Герцена, удивляясь его молчанию. Герцен нервно крутил кончик бороды, иногда покусывал его.

— Я, Николай Васильевич, намерен с вами говорить, как с совершеннолетним, — наконец сказал он, — и думаю, мне нет надобности прибегать, чтобы вы меня поняли, к детскому лепету или лицемерить, ибо лучше молчать, если нельзя иначе.

Успенский даже пошатнулся. Губы его беззвучно зашевелились. Было похоже, что у него захолонуло дыхание. Высокий, широкоплечий, со скрещенными руками — из засучившихся рукавов вылазили могучие запястья, — с грозно сдвинутыми бровями и дерзким изломом рта, он был так живописен, что Герцен невольно залюбовался им. «Васька Буслаев с университетским образованием», — подумал он.

— Детский лепет? — проговорил Успенский (в басе его послышались грозовые рокоты). — Довольно вы уже налепетали в вашем «Колоколе» про крестьянскую общину. А община — это, к вашему сведению, деспотизм. Я знаю случай, и он не единичный, когда община отняла у мужика его единственную соху. За что? За то, что он ослушался ее. В чем? А в том, что этот день община назначила для поголовного пьянства, а он не подчинился и вышел в поле пахать…

Он оборвал свою речь внезапно.

— Да… — проговорил Герцен медленно. — Видимо, Тургенев все-таки прав — вы настоящий нигилист. Вы отрицаете в народе все: разум, честность, совесть.

— Я отношусь к народу, как к равному себе, без барской чувствительности.

Огарев заметил:

— Туманный ответ.

— Нет, дельный, — сказал Герцен задумчиво.

— Вы с вашим «Колоколом», — продолжал Успенский, — вы не идете дальше отмены крепостного права, телесных наказаний и требований свободы слова.

— Мало, по-вашему?

— Накормить мужика надо!

Герцен хотел сказать: «Именно об этом я и писал!» Но не сказал, не захотел оправдываться перед этим питерским буяном из вольницы Чернышевского. К тому же он устал. И потом какая-то правда, пусть безобразно выраженная, в словах Успенского все же есть. Но надо же что-то сказать, чтобы закруглить разговор:

— До тех пор, — сказал Герцен, — пока народ безмолвствует, по слову Пушкина…

— Ваш Пушкин — великосветский шалопай и пустышка, — буркнул Успенский.

Тут Герцена взорвало. Ему захотелось ударить Успенского. Или выгнать. Он сдержал себя. Все равно, почему Успенский болтал о Пушкине — по убеждению или из желания публично покощунствовать.

— Пустышка, по-вашему? — повторил Герцен сквозь сжатые зубы. — Что ж, каждый выбирает Пушкина себе по плечу.

Успенский заметил, что попал в чувствительную точку. Он решил растравить ее.

— Неужели вы не видите, Александр Иванович, — сказал он невинным тоном, смягчая бас, почти учтиво, — что Пушкин поверхностен и безнадежно устарел?

— Я вижу, — отчеканил Герцен, — что вами владеет мечта обывателя: стянуть гения в ту лужу, в которой он сам барахтается.

Успенский досадливо щелкнул пальцами, как бы пытаясь извлечь из воздуха недававшуюся ему реплику. Но воздух ему ничего не выдал.

Он отошел к столу и налил себе водки, выбрал бокал пообъемистее.

— Il a un air de grand distinction[60],— сказала Наталья Алексеевна, подойдя к Герцену.

Когда она хотела сказать о ком-нибудь, что он изящен, она почему-то переходила на французский.

— Чисто женское суждение. А я в каждом ищу человека, — отозвался Герцен сурово.

— Герцен, это невежливо по отношению ко мне!

— Прости… Мне он чем-то напоминает Энгельсона. та же возбужденность, в которой есть что-то истерическое и несомненно наигранное, почти лицедейское, как и у того.

— Ты прав, — сказал Огарев. — И это истерическое роднит его и с нашим Кельсиевым.

— Пожалуй… С той только разницей, кстати очень существенной: Успенский несомненно даровит. А бедный наш Кельсиев, человек в чем-то способный, безнадежно бездарен в литературе и принимает за талант собственную нервозность.

— Быть может, это вообще в человеческой природе.