Удавшийся рассказ о любви (сборник)

И хотя Шириков жует беспрерывно, Лапин чувствует, что он не спускал с него глаз все это время. Они выпивают двое в отдалении от остальных.

– Юра, жирненького чего-нибудь, а?

– Нет, – говорит Лапин, ощущая в желудке великолепный кусок холодца с тонко нарезанной морковью.

А Шириков ест вовсю, он ест, как и должен есть скромный, но уверенный человек – самый перспективный человек в прокуратуре и самый скромный. И еще Шириков хочет, чтобы Лапин, этот как бы одичавший Лапин, который в последнее время ничего не знает, кроме своего пустого и паутинного жилья, чтобы он не чувствовал себя сейчас одиноким.

– Светский раут, – говорит Шириков Лапину негромко и добавляет: – Зря ты пришел. Здесь будет скука. А кто-нибудь опять будет острить, что ты пришел занять денег.

– А я просто так зашел, – быстро и ненужно начинает оправдываться Лапин и улыбается.

– Я знаю.

– Я занимал деньги не для себя. Теперь у меня этих забот нет.

– Я и это знаю, Юра.

Шириков отрывает от утки здоровенную темно-коричневую ногу и аккуратно переносит ее на тарелку Лапина.

– Поешь… Я иногда думаю, Юра… Ты же знаешь, я в душу не лезу, но иногда я думаю о тебе.

Лапин улыбается. И оба они приятно чокаются и приятно выпивают. К ним подсаживается бывший прокурор:

– Пить не забываем?

– Нет, нет. Стараемся.

– Так что же это была за публикация о злоупотреблениях?

Шириков оживляется:

– А-а. Это действительно любопытно. Дело в том…

Шириков рассказывает. Лапин слушает и смотрит в дверь наискосок, где Ниночка. Там же телевизор. Телевизор сияет и расплывается от праздника и счастья. Показывают народ. Вот высмотрелся однорукий немец. Немец помогает русской старушке на завалинке – полная идиллия – раскалывать камушком грецкие орехи. Старушка улыбается. У нее в войну погибли три сына, сообщает комментатор. И музыка: песнь моя, лети с моль-бо-о-о-ою… Шуберт идет полной силой, и Ниночка делает звук телевизора потише. И колются грецкие орехи крупным планом. Мозг старушки, ссохшийся от горя, тоже, наверное, похож на ядро грецкого ореха, ну какого-нибудь плохонького орешка. Лапин ловит себя на тяжелом и несправедливом чувстве и поскорее отворачивается.

А кто-то спрашивает у Ниночки Скумбриевой, у дочки помпрокурора (теперь прокурора):

– Как отдыхала летом?

– Мы ездили не очень быстро. Ушаков крабов ловил. И медузу видели.

– Медузу, Ниночка?

– Медузу.

– Не может быть.

– Правда. Медузу. И она была большая.

От карточного стола доносятся голоса:

– Он выгнал даже журналистов. Сказал, что ему наплевать на все наши психологии.

– Он не любит прессу?

– А статья Мак-Грегора?

– А там все просто: дескать, даже англосаксы не могут утвердить личность в наш эпический век. Нет личности, а значит, нет драмы. Эпический век. Все просто.

Там спор – Лапин прислушивается и думает о том, как сильно он отстал. Отупел. Люди статьи читают, книжки. Он не первый раз ловит себя на этом: мысль его стала тяжеловесной, и, соответственно, втрое отяжелела, одеревенела речь… Некоторое время он слушает их, затем прощается.

И выходит. Солнце припекает, уже начинает парить, хотя луж нет, – это со двора, с задомных закоулков парят в перегреве влажные клочки незаасфальтированной земли. Лапин подходит к отделению милиции.

– Добрый день…

Трезвый как стеклышко Дядькин нехотя отвечает. Он стоит в дверях отделения, он хмур и недоволен. Лапин проходит внутрь и чувствует, что вселил в дежурящего Дядькина новую порцию тоски своим благодушным лицом и правом выпить спиртного.

В отделении старшина Федорков сидит с задержанными.

– Домой. К Валюшке моей… Домой, – ноет один из задержанных.

Второй задержанный запрещает ему вместо Федоркова:

– Ни-ни. Домой нельзя.

Сам Федорков сидит и качает тяжелой головой.

– Так вот, слушай, – продолжает рассказывать Федоркову третий задержанный.

– Ну? – говорит Федорков.

– Вышел я из-за дерева и автомат – ему в живот. Говорю: немец, шпрехен зи дойч? Он говорит: ни за что!.. Я ему еще раз, уже вежливее: послушай, немец, шпрехен зи дойч? Он твердо отвечает: нет!.. Ну откашлялся я и та-та-та-та, а сугробы, помнишь, какие стояли. Как раз было выше моего роста, и я не увидел, что другой целит в меня…

Федорков поднимает глаза на улыбающегося Лапина и вдруг говорит с всплывшей и неожиданной озлобленностью:

– Ты не воевал. Скучный ты человек.

– Да, – улыбается Лапин.

– И не шути. Молод.

– И шутить не буду.

– Ну и ладно. Ну и уйди, пожалуйста…

Спускается вниз, бренчит ступеньками молодой Квасницкий. Федорков по-старшински тут же притихает, однако вид у него независимый. Он дуется, он обиделся.

– Юрий Николаевич?

Квасницкий берет под руку Лапина, говорит что-то, приглашает, и они поднимаются наверх, в кабинет Квасницкого, похожий на комнату рыбака или охотника.

Квасницкий ищет коньяк, Он склоняется к какому-то шкафчику, и Лапин видит тонкую ниточку пробора на его голове.

– Не могу пить, – говорит Лапин.

– Ну, Юрий Николаич, ну почему? Специально для вас купил. Думал, в такой-то день обязательно выпьем.

– Весь день водку пью.

– Нет водки. Разве что к старшине сходить. Ну хоть рюмку, Юрий Николаич.

Лапин отмахивается.