Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Щемиловкин уже разбросал яму. Лапин сам вынимает сверток с бархатом и рулоном ситца. Ситец майский, яркий, и солнце хорошо освещает его сверху. Затем Лапин обходит место и дважды его фотографирует. Второй раз в объектив попадает небольшое деревенское кладбище. Лапин крутит аппаратом и старается вместить кладбище в кадр, как приметный факт.

Перейра-Рукавицын, покусывая травинку, разговаривает с Щемиловкиным:

– Что ж врал, что место плохо помнишь? Небось в свой окоп и зарыл?

– Может, и не в свой, – вяло машет рукой Щемиловкин.

Они разговаривают. А Лапин составляет, как и положено, акт о выемке.

Назад едут медленнее. Город бурлит. Машина неторопливо разрезает нарядные толпы на улицах. В глазах пестрит от красок. У прокуратуры Лапин и Щемиловкин выходят – музыка, шум отовсюду.

– Пока! – кричит сквозь шум Рукавицын и рывком трогает машину.

– Пока.

* * *

Лапин приходит домой. Он чувствует, что устал (весь день на ногах плюс загородный воздух). Но не спать же… Он начинает прибирать жилье: праздник есть праздник.

Вечер приходит незаметно. Лапин чистит картошку, ставит ее на огонь. Затем тихо и умиротворенно стоит у окна – наливает из бутылки в стакан и смотрит, как лениво скользят по крышам прожекторы. Город в полутьме будто бы дышит этими тихо двигающимися прожекторами.

– Ага! – он шагает к плите, затем не спеша приносит кастрюлю – живой пар валит от белой рассыпчатой картошки. Когда Лапин ест, за окном гроздья салюта с шипением и треском – залп за залпом – распарывают небо.

Глава девятая

Его отстранили от следственной работы, к этому давно шло, точнее, перевели работать в архив, и он там определился окончательно: кропотливо возился с делами, что-то перекладывал и переписывал – он даже внешне согнулся, ссутулился там, в пыльной комнатушке, как сгибается и ссутуливается маленький забытый чиновник. Дома было то же: он вел жизнь угрюмого и одинокого холостяка. Он стал раздражительным, злым. Он очень быстро стал стареть.

Я помню, что в тот день, часов в одиннадцать вечера, мне кое-как удалось вырваться из круга знакомых. Висел звон и гул праздничного стола. Я вымолил у них немного времени и – бегом, бегом! – чтоб хоть на пять минут заскочить к Лапину и чокнуться с ним (праздник!).

– Да, да! Сейчас же вернусь! – возбужденно кричал я, перебегая двор, а они, высунувшись с сигаретами из окон шестого этажа, весело и пьяненько грозили мне пальцами. Я промчался улицей и с ухающим сердцем влетел в последний вагон метро.

У него было тихо, но свет горел – я толкнул дверь и вошел. Лапин спал. Дыхание было ровное (он лежал одетый, видимо, прилег, да так и заснул). «Юра», – я тронул его за плечо, позвал, но он не проснулся. Лицо у него было усталое, серое, и будить у меня не поднялась рука. На столе была еда и стаканы, я выпил вина и постоял немного. Минут пять, так оно и вышло. Перед тем как погасить свет и уйти, я еще раз оглядел эту комнату с начирканными на стене птичками.

Я представил себе на минуту, что я пришел и вот уже располагаюсь – в том дальнем углу. А здесь на полу (именно так бывало раньше) располагается Перейра-Рукавицын, стелет какое-то тряпье и, смеясь, что-то рассказывает. Кто как. Этот полулежит, читает, а эти только что пришли и медленно выискивают по ящичкам еду для позднего ужина.

– Включи приемник, музыку дай, – просит Рукавицын.

Я (уже лежа, уже засыпая) тянусь рукой и включаю что-то мелодичное, нехитрое: Рукавицын тоже улегся и рассказывает Бышеву – тот на диванчике – о реке Лене:

– Чистая, как слезинка! Ни пятна мазутного. А рыбы… господи, сколько там рыбы!

Музыка, какая ни есть, попадает в тон, и мы на сон грядущий думаем об огромной тайге с нехожеными лесами и долинами.

– Поедем как-нибудь, – говорит Лапин и ищет карандаш, чтобы что-то отметить себе на завтра. А карандаша нет – карандаш в шутку взял Сереженька и тихо, неуверенно смеется. Бышев спит, свистит носом. Я тоже зеваю, а кругом разбросанность, чьи-то пятаки валяются на полу, и чья-то рубашка упала, спозла со стула. Мы хорошо жили. Как вокзал была эта комната Лапина, или лучше сказать – жилье Лапина. Вокзал, с которого уже все поразъехались тем или иным образом.

Удавшийся рассказ о любви

На склоне лет… Помудрев и уже заметно поседев… Что чувствует женщина, всю жизнь любившая одного-единственного мужчину?.. А ничего. Решительно ничего. Во всяком случае, ничего исключительного она, Лариса Игоревна, не чувствует. (Досаду на судьбу? Нет. Ничуть.) Как-никак была долго замужем. За другим мужчиной. Теперь живет одна. (Разошлась.) Уже давно одна.

Родила в замужестве дочку. Тут ей повезло. Хорошая, замечательная дочь! Уже тоже выросла, уехала. Врач. Живет и работает в Рязани.

Тартасов, которому Лариса Игоревна как-то намекнула (беседовали) – мол, всю жизнь любила… отреагировал с улыбкой, живо и пошло:

– Удавшийся рассказ о большой любви – большая редкость!.. А мог бы получиться. Вполне!

То есть у него, у пишущего, мог бы получиться. И Тартасов еще добавил, оправдываясь (как обычно) отговоркой – мол, мог бы. Но литература, мол, умирает… Увы!