Удавшийся рассказ о любви

– Ну? – кричал Петренко-младший. Лицо его ощерилось, папироска набок, кепка заломлена. – Ну?

Иван Семеныч молча и как-то важно кивнул: он согласен. Их обступили. Гавря разбил руки. Девки подняли крик. Кто-то размахивал головешкой из костра и шумел, что он судья и что вот этой головешкой будет давать сигнал.

Катерина видела, как Иван Семеныч все с той же торжественностью вышел из обступивших его и двинулся в сторону от мостка. Сосредоточенный, весь напрягшийся, он смотрел себе под ноги, на траву, на гладкость ее, и не обращал внимания на насмешливые крики: «Не туда пошел! Эй, не сбеги от спора… Проспорил уже, что ль?!» Когда-то он рассказывал Катерине, как проскакивал на фронте мосты, если они с какой-то стороны порушены, – нужно только заехать сбоку, мчаться почти вдоль реки и резким поворотом влететь на мост. Тогда правая сторона машины как бы приподнималась и машина проскакивала мосток на левых колесах – и вот Иван Семеныч не на машину смотрел, и не на мост, а на путь, разовьет ли машина скорость достаточную? – поворот нужен, и скорость нужна, и не по траве бы ему сейчас ехать.

В разгар спора меж машинами, кострами и людьми вдруг оказался жеребенок. Он появился с этаким шалым видом, взбрыкивал землю копытцами и выпендривался.

– Куда? Куд-да?..

– Гони его!

– Эко чудо!

Все повеселели, жеребенок был глуп и чуден среди спора. От смеха и возбужденных голосов он разгулялся еще больше, бегал, бил землю на том самом кривом и хитром маршруте, что наметил себе Иван Семеныч.

– Да ладно, Семеныч, – заорали весело и молодо шофера: жеребенок был конь, первородное человеческое движение, древность, ноги в стременах. – Не мешает он! А пусть его там в сторонке.

– Пусть посмотрит!

– Валяй, Семеныч! Он, может, тоже в споре!

Но Иван Семеныч прикрикнул, и пацаны погнали того с лужайки, с сочной травы, что у прогнившего моста.

Катерина, стоя поодаль, видела, как Иван Семеныч влез в машину, начал кружить и кружить по лугу, выбирая заход под нужным углом и все не решаясь. Он набирал предельную скорость, ревом наполнилось поле, машина давала круги, и не только девки, но и шоферня чуть отступала, отстранялась. Машина влетела на мосток, проскочила, все загудели в восторге, а Иван Семеныч вылез, – гордый, высмеиваемый, «сержант», подняв голову, он шел к ним, и они тянули руки, спешили, даже обнять хотели…

Катерина вымела двор. Она думала о телке, не рано ли зарезала, не пропадет ли мясо. Она уже и не знала, ждать ей Иван Семеныча или не ждать, – она знала лишь то, что он завтра уедет… Был слышен его голос за семь дворов. С кем-то блуждая, Иван Семеныч набрел на свой собственный дом и теперь шумно уносил портрет умершего сынишки – дескать, он уезжает и, дескать, на могилке Васенькиной он будет уже не скоро.

Голос его звучал раскатисто:

– Потише хочешь?.. Вор я разве, чтоб потише? Иван Семеныч не вор, а честный человек…

Затем его голос опять объявился среди шоферов, там все еще картошку пекли, шумели, пели и прощались с девками. А Иван Семеныч был что-то неуверенный, смеялись над ним, что ли. Как-то вымученно, виновато говорил сквозь смех его голос:

– Вот, если хотите… Вот я расскажу вам, ребята… Вот послушайте…

Пришел он совсем жалкий.

Он рассказал Катерине, как обидели его, «в больное» ударили (долго рассказывал, а ничего-то особенного не было). Петренко-младший заспорил, завелся и выпалил: «На автобазу? Куда тебе с нами!.. Работа тяжелая, пупок развяжется. Сидел бы уж дома, пень ржавый» – что-то в этом роде. Неделю он лип к обоим Петренкам, насмешку терпел, поддакивал словам неумным, а заплатили ему последней ценой…

Он и Катерина сидели во дворе. Иван Семеныч на корточках над маленьким костерком палил посреди двора ноги зарезанной телки. Вонь стояла, и слезы были, но он не замечал:

– Старый я, видишь ли, для них. Пень гнилой… Б-бол-ваны!

Голова телки, очищенная для холодца, легла на фанерку и будто бы смотрела на маленький огонь. Покончив с ней, Катерина вздохнула – она как-то вдруг забыла, что Иван Семеныч уезжает, ну, вечер, как вчера и как позавчера, ну, разговор идет, ну, жалуется.

– Почти по двадцать часов в день. Заработались они, Иван Семеныч, вот и скалятся над всяким. Прости их…

Он невесело усмехнулся и сплюнул в костерок, в вонючий дым. Оглянулся – ушла, что ли? – ей только о холодце думать, добрая баба, а глупа, как голова телки, что лежит вот и пялится на огонь бессмысленной своей сутью. И глаза такие же «умные» – что может понимать она в жизни, столько же видела за свой век, как эта трава.

– За кровью пришли, – быстро и суетливо сказала Катерина. – Ты пить будешь? Давай, давай помаленьку, не все ж в брезгунах ходить.

Она приложилась к ведру, прижала ведро к груди и пила, пила, после передала ему. Иван Семеныч глотнул пару раз, поморщился: нет…