Удавшийся рассказ о любви

– Катя… – Он постучал в окно, он не пошел к двери. Он немного выждал и позвал еще раз. И совсем по-городскому подумал: «Вдруг у нее кто-то. Драться, а я измочаленный. И сонный». – Катя… Это я.

Он ослабил занывшую ногу.

– Катя!

– А? Что? Что такое? – Голос был испуганный.

– Это я. Я.

Рама мягко подалась, Катерина открыла без скрипа, тихо.

– Напугали. Чего ж не в дверь? Охо-ох… Ну идемте.

– Да я через окно. Обходить лень. Дай-ка руку.

– Вот… – Катерина помогла.

Он влез, немного подышал. Внутри было темнее, и глаза долго привыкали.

Она зевнула. Прошли темнотой до горницы. Она было потянулась к свету, посадить за стол хотела – но он тронул, убрал ее руку.

– Есть не буду.

– Заспалась я. Ох и сон стал.

Все в той же темноте они пошли к спальне. Катерина еще раз зевнула, шла привычной в доме, знающей поступью. Она шла впереди, он за нею шажками, бережливо и тихо припадая на порезанную ступню.

У кровати он захотел взять ее на руки.

– Не надо.

– Да не тяжело, Кать.

– Ну не надо. Лишнее. К чему такое?

Глава шестая

Катерина знала, что он уедет. Часто и подолгу рассказывал ей Иван Семеныч о себе, о своих планах и о том, какую дружбу он свел с Петренкой-старшим (и она не только не заикнулась: «А как же я?» – ей и подумать об этом было неловко, неприлично как-то, стыдно). Одно дело здесь, в деревне, вцепиться в него руками и зубами и держать цепкой бабьей хваткой, это можно, но совсем другое дело мешать ему самому. Так что обижало Катерину только то, что он загулял в последний вечер, не пришел, уж мог бы прийти.

Хлеб убрали удачно и даже счастливо, без единого дождя. Все закончилось к обеду, и приезжие к вечеру уже загуляли – как же иначе, последний вечер, последняя ночь!.. В маленькой механической мастерской слышался нечастый звон металла и смех – два, ну, может, три механизатора возились там, исправляли, чинили что-то перед дорогой. Остальные приезжие были за палатками, на поляне, где когда-то текла речушка, а затем ушла далеко и оставила после себя мягкую траву. Катерина видела, как развели два больших костра. Слышался запах картошки, шоферня пекла ее прямо ведрами. Были там и девки…

Вдруг доносился оттуда зычный голос Иван Семеныча:

– Да?.. Ну, увидим! Это мы еще увидим!

Они пили там водку («горючее») и пиво («веселинка»), и из деревенских мужиков Иван Семеныч был там один-единственный. Это пугало Катерину, и подойти она, конечно, не смела.

Был еще Козенков (он находился как бы меж деревней и той шумной лужайкой).

– Смотришь? – спросила его Катерина.

– Ага! – ухмыльнулся Козенков. Он стоял у плетня подбоченясь, он и уйти вроде хотел к гулявшим у костров, и решимости не было. По непрерывности, что ли, чувствуя, что Иван Семеныч уходит и что слишком уж тихо станет в деревне, Козенков в какой-то мере – в очень слабой! – занял его место, словечки его повторял, а иногда чуточку шумел, разглагольствовал. Говорил он скверно, глупо, никакого сравнения с Иван Семенычем – только что продолжатель.

Катерина и у плетня Козенков – оба теперь смотрели, как Иван Семеныч уходит оттуда, приближается.

Он подошел, сел на крыльцо и, пряча возбужденные глаза, сказал:

– Чаю бы, Катя. Покрепче.

– Щас… – Она хотела выказать обиду, может, ружье его вышвырнуть, но просьба разом опустошила ее («воды выпей, выпей водицы»).

– Щас, Иван Семеныч.

– Да куда ты чугун целый? Чуток поставь. Только заварку сделай. Поняла? – крикнул он, подгоняя и без того предельно суетливые ее руки.

Он ругнулся:

– Молокососы! Не верят, что мы в войну такие мостки одним духом проскакивали.

– Какие? – спросил подошедший Козенков.

– Да вон как тот.

– На бывшей речке?

– Ну да.

Хмель давил голову. Иван Семеныч нестерпимо хотел чаю и поглядывал на котел. С маленького огонька под котлом он перевел глаза туда, на лужайку, – костры там были больше, но тоже бледные. (А когда шел дождь, была ночь, и одним огромным костром полыхали битые танки, и лейтенант, отправляя Иван Семеныча к немцам, твердил: «Эх, Скарятин, Скарятин!» – и полыхало пожарище, и, не зная, что сказать, лейтенант в словесной немощи повторял: «Эх, Скарятин, Скарятин».)

Когда Катерина несла кружку с чаем, Козенков стоял около Иван Семеныча и не очень самостоятельно говорил:

– Ну, ясно! Разве мы в войну по таким мостикам носились… Ну, ясно!

Иван Семеныч, не слушая его, сидел на крылечке, сгорбился и многозначительно повторял: «Только видно, только слышно – только лодочка белеет…»

Он выпил чай. И ушел к тем.

* * *

Костры там стали ярче (солнце садилось). И шумно стало. К кострам пробежали две девки – Нюрка и еще одна, меньшая дочь Груздя. Они хихикали, спешили к палаткам, и Катерина решилась, тоже пошла. Не бежала, конечно, не Нюрка же она, а так, пойти да посмотреть.

Там было очень шумно. Иван Семеныч не мог, понятное дело, остаться в стороне – где уж тут! – а парни насосались пива, лица их лоснились. И с новой силой шел спор о том, можно ли проехать на машине по старому мостку через бывшую когда-то речушку. Мосток был тут же – узкий, с напрочь прогнившей правой половиной, пройти по мостку и человек не всегда хотел.