Удавшийся рассказ о любви

И Сереженька смотрит куда-то вбок. Они выходят из машины и идут к колоннам университета, к высоким громадным колоннам у дверей. Лапин поднимает голову и опять слышит болящий нудный звон в голове. Он чувствует, что его собственные ноги где-то далеко и идут ноги будто бы отдельно – вот мимо вахтерши прошагали, и ее лицо мелькнуло, смазанное и не попадающее в фокус глаз, и вот уже раздевалка, гардероб, и ноги людей, и красивое фойе. Пусть Сереженька смотрит, как здесь красиво, пусть видит веселящиеся группы и группки, все это многоликое счастье. Пусть аромат схватит, вкрадчивую ласковость искусственного тепла, пол, выложенный плитами, яркость и блеск зеркал. Хватай, малыш, вбирай в себя и вникай. Надо б тебе, конечно, сдавать экзамены не скоропалительно, не в этот дополнительный набор, а в августе, но до августа еще жить и жить.

Лапин показывает высокие стенные росписи – и среди них показывает лица. Вот Ломоносов, простой человек, Сереженька, слышишь? Предсказал рудные богатства. Руда. Ты будешь геологом, Сереженька… Лапин чувствует в руках и ногах вату, и язык, тоже ватный, еле ворочается, и губы не слушаются, шлепают сами собой на полуслове, будто ловят что-то в воздухе забытым инстинктом рыб. Лапин говорит… Тайга, Сереженька, тайга будет. Вот так же будешь смотреть вверх на кедры. Рюкзаки, к-к-костры, котелки походные и девчонки. Все будет наполнено песнями. Что значит, на кой хрен песни? Песни – это чтобы хорошо, чтобы весело было, чтобы ну… любовь, а что? Любить ты разве не хочешь? Значит, тайга, поиски, костры, девчонки…

Лапин бегло перечисляет, придумывает всякие варианты счастья и вдруг видит, что Сереженька стоит маленький такой среди громадного здания и опустил голову, в глазах слезы. Сереженька не то что не верит – он боится всего этого. Лапин молчит, стоит осекшийся.

Пробегают мимо, куда-то спешат студенты…

– Можно газировки, Юра?

– Забудь это «можно», – шипит вдруг Лапин. – Забудь! Конечно, можно. Все можно. Все, кроме как людей убивать. Чтоб я не слышал больше этого слова!

Лапин показывает ему дверь приемной комиссии, где сдают документы, и сообщает кое-какие слова на случай, если вдруг спросят, почему Сереженька надумал в последний день (слова нужны, хотя бы приблизительные, растеряется ведь и убежит).

– Иди, Сережа.

Лапин легонько подталкивает его. А сам – к выходу.

Лапин едет домой, теперь он спешит. Мелькают здания с медовыми от солнца стеклами. Лапин спешит, главное-то делается у него дома: переговоры Саши с председателем экзаменационной комиссии.

У Лапина дома Саша – основной сейчас делатель дела. И тут же Перейра-Рукавицын. Саша сидит около телефона, он только что звонил, сидит он на краешке стула, поднимает голову и смотрит на приехавшего Лапина без особой радости.

– Ну? – спрашивает Лапин.

– Плохо… Я позвонил, рассказал. А этот тип стал клясться и божиться, что никак не может нам помочь.

Лапин смотрит на часы: еще около часа времени. Лапин переспрашивает:

– Он врал?

– Врал, конечно. Только и делал, что врал. Что не может помочь, врал. Что контрольных не знает, врал.

– Позвони еще, Саша.

– Только что звонил.

Саша механически поглаживает телефонную трубку. Председатель экзаменационной комиссии Черничкин был, конечно, студенческим приятелем Саши – ну да с кем Саша не был приятелем? Время-то не стоит на месте. Черничкин уже докторскую представил, большая умница, по заграницам поездил на всякие симпозиумы, уважаем, квартиру имеет, жену любимую – и вдруг рисковать из-за Сашиного детдомовца, из-за какого-то Сереженьки Стр… Стр… моухова, даже и не выговоришь сразу. Да и сам Саша тоже хорош гусь: пропадал несколько лет и вдруг звонит: помоги, пожалуйста…

Саша берет трубку, но тут же кладет обратно. Лапин трогает за плечо:

– Звони, Саша, звони. Я понимаю, и все-таки звони. Саша молчит.

Перейра-Рукавицын сидит на кровати и ласково глядит на свои новые ботинки. И тоже говорит;

– Звони, Саша. Бывает, что человек и за пять минут передумает.

Лапин уходит на кухню, чтобы приготовить что-то поесть. Он достает продукты – пожарить яичницу с колбасой минутное дело. Руки у Лапина тяжелые, неслушающиеся. Одно яйцо оказывается тухлым, и его приходится снимать со сковородки ложкой. И мыть эту ложку, и следить за огнем.

– Застрели меня новеньким пистолетом, если я решу хоть одну из этих задач!

Это голос Перейры-Рукавицына; Рукавицын сидит и рассматривает примерные варианты контрольных работ, составленные Сашей, рассматривает и дурачится, тянет слова нараспев, мысленно обращаясь к Сереженьке:

– Болезный ты мой, и как же он все это решать-то будет. Миленькое мое дитятко, и куда ж они тебя, бедного, гонють…

Саша молчит. Рукавицын все дурачится:

– Ну куда ему учиться?! У него ж ничего, кроме инстинктов, нет… Слышь, Саш. Я раз его по головке погладил, так он меня укусил.