Удавшийся рассказ о любви

Голова у Лапина звенит (лечь, накрыться одеялом, сверху пальто). Говорить ему трудно. Противно и отвратительно выбалтывать все это, но он бросает и бросает пригоршнями россыпи жалостливых фактов – никогда и никому не рассказал бы он этого при других обстоятельствах, а сейчас он мечет, высыпает эти маленькие больные тайны, эти россыпи, хотя сверкают они лишь для него самого. Заплетающимся языком он говорит и говорит – ведь где-нибудь дойдет, достучится, где-нибудь есть дверца для жалости, и хоть что-нибудь прорвется туда, где мякоть их сердца. Лоб у Лапина взмок, а ноги, уже отпотев, покрываются холодом.

– Вот… Такой вот он одинокий.

Парни, с которыми он пьет, работали вместе с Сереженькой (Сереженька жил с ними целый год). Лапин рассматривает их лица – смышленые, с живинкой, лица парней, недавно перебравшихся из деревни в город. Разумеется, они быстро заметили, что на слово «дурак» или «дурачок» Сереженька свирепеет и кидается ощерившимся мелким зверем. Парням это было забавно и в новинку. Они, понятно, усмиряли его, иной раз поколачивали, потому что каждый был намного сильнее Сереженьки. Он был для них постоянным шутом, озленным таким шутиком – и вдруг переменился, затих. Копил про себя. А когда завод выехал на лыжную прогулку за город с пивом и песнями, выехал на, может быть, последний мартовский снежок, Сереженька отправился с ними, наметил вот этого Ивана, бесшабашного и веселого, одного из тех, кому море по колено и любая драка по щиколотку. Сереженька высмотрел его в кустах и тщательнейшим образом подкрался сзади… Это было сегодня утром. Лапин смотрит на огромную забинтованную голову, и трудно сейчас поверить, что этот могучий парень лежал и действительно истекал кровью, и снег блестел вокруг, и заросли были – и не меньше двух лет тюрьмы Сереженьке.

– А вы, ребята, дружно живете. Хорошо живете.

Лапину и правда нравятся парни, но он перебарщивает, и говорит, что у него есть знакомые в кино и что ребят с их комнатой снимут в фильме. Лапин беспокойно посматривает на часы: уже надо искать Сереженьку.

– Доброта, ребята. Главное – доброта в нашей жизни, – говорит на прощанье Лапин. – А живете вы хорошо. Нравится мне.

На улице, на мартовском сладком воздухе, Лапину становится чуть легче. Он медленно считает по карманам деньги (за двадцать шагов от стоянки такси) и затем садится в машину. Дверца хлопает, и сотрясение больно отзывается в голове. Они едут расчищенным и уже успевшим подморозиться асфальтом. Лапин не обманывает себя: если уж милиция взялась за дело, то ни заявление парней, самое доброжелательное и прощающее, ни даже приход Сереженьки с повинной ничего не изменит. Факт был? Был. И парням не вернут их прежнее заявление. И отделение милиции не района Лапина. Нет надежды. Лапин прекрасно знает, что такое организация, знает ее шестеренки и что, если эти шестеренки стронулись с места, шевельнулись хоть на чуть и пришли в движение, хоть за рукав тебя ухватили или хоть за хлястик ремешка – всё.

Они подъезжают к дому хозяйки, где Сереженька снимал комнату, но его там, конечно же, нет.

– Не знаю. – И сухонькая дворянка глядит встревоженно. – Ему же надо ко второму экзамену готовиться. Заниматься надо, не так ли?

Лапин уходит.

Он опять, садясь, хлопает дверцей машины и опять морщится от боли в голове. Подъезжая к своему дому, он просит шофера покружить около. Шофер не понимает.

– По улицам. По улицам, которые рядом, – объясняет Лапин.

У Лапина лишь крохотная надежда, что шестеренки милицейской организации еще не соприкоснулись за малостью времени, и тогда все зависит от начальника отделения, от его настроения поутру, от его жены, даже от того, добралась ли районная корь до его малыша, если у него этот малыш есть и если он в возрасте кори, – не велик шанс, а все же. Ведь почти покушение на жизнь, не шутка.

– Сюда, что ли, теперь? – спрашивает шофер время от времени.

Они едут по темным улочкам, похрустывая снежком. Днем этот снег грязен, сейчас он бел. В окнах уже горят огни, Лапин напрягает глаза и вглядывается в открытое окно машины. Едут они неторопливо. Шофер молчит, сам выбирает дорогу. Лапин всматривается в одиноких прохожих, ожидая, когда машина поравняется с ними: он думает о том, что тоже был злобным в Сереженькином возрасте, а ведь проскочил, миновало, ушло. Он видит Сереженьку на скамейке.

– Сергей?.. Ты?.. – зовет он, стараясь не спугнуть, стараясь выказать голосом удивление и то, что это случайность, и никак не больше.

Сереженька подходит, влезает в машину, он трясется от холода. Едва машина трогается, Сереженька нервничает:

– Сидел я. Слушал. Человек там в доме болен, он кричал, а я слушал.

– Ну и что?

– Ничего. Он каждые десять минут кричал.

– Не понимаю, чему ты радуешься. Или он так смешно кричал? – говорит Лапин.

– Обыкновенно кричал.

– Чему ж ты рад?

– Чего ж плакать! Шеф! – развязно обращается Сереженька к шоферу, нервничает и торопится языком. – Шеф, чего ж мне плакать. Не я ж болен. Верно, шеф?

Шофер не отвечает, крутит баранку – ему предстоит длинная путаница переулков, чтобы выехать к дому Лапина.