Удержи меня

– Если ты о том, что я беременна, то не хочу.

– Почему? – глуповато поинтересовался я.

Она вздохнула, перевела взгляд с моего лица куда-то на дверь. Я взял ее за руки, притянул к себе:

– Машка… я тебя прошу, прекрати это! Я был у Лаврушина, он мне все рассказал, теперь выбор только за нами.

– А при чем здесь ты? – спокойно и холодно проговорила Машка, отстраняясь.

– Как – при чем? – растерялся я. – Ведь это мой ребенок…

– Я этого не говорила.

– Да и не говори – не надо, я и так это знаю. Поэтому я тоже могу решать…

– Хватит! – резко перебила она. – Ты уже решил однажды. Все, больше этого не будет, теперь я сама буду решать свою судьбу, судьбу этого ребенка и судьбу своей дочери, кстати. Потому что я не могу обойтись с ней безответственно. И если завтра мне Лаврушин скажет, что рожать категорически нельзя, я не буду этого делать.

– Маша… Послушай себя – что ты говоришь!

– А что такого я сказала? – вздернула она брови. – Только то, что не желаю, чтобы моя дочь осталась сиротой в девять лет, потому что тебе вдруг очень захотелось иметь еще одного ребенка. И вообще – тебе своих проблем не хватает? Неужели тебе нечем заняться, а, Городницкий? Я видела сегодня твоего сына… Почему ты не делаешь ничего с его лицом?

– Он не хочет… – совершенно по-идиотски пробормотал я, и Машка вскинулась:

– Да?! А кто спрашивает мнение восьмилетнего ребенка, когда речь идет о его здоровье? Ты не понимаешь, во что выльется твое равнодушие через четыре-пять лет? Да в то, что у Максима начнутся проблемы с психикой! Переходный возраст, девочки, компании – а он с таким лицом!

– Да ведь мужчине не лицо важно…

– Ты что, на самом деле не понимаешь? – удивилась Машка. – Это он сейчас не придает этому значения, да и то в душе наверняка переживает, а когда вырастет? Когда ему кто-нибудь скажет что-то про его шрамы?

Я опустил голову. Она была права, права на все сто. Как я мог пойти на поводу у сына и даже не рассмотреть возможность пластики? Но мне показалось, что у Макса нет никаких комплексов по этому поводу, в классе его не дразнили, в «художке» тоже. А Машка, между тем, продолжала:

– Городницкий, я все сильнее разочаровываюсь в тебе. Ты совсем не такой, как я о тебе думала все эти годы. Неужели здоровье и благополучие твоего единственного ребенка тебе настолько безразлично? Я допускаю, что с женой у тебя все плохо, у меня у самой так же, но сын? Нельзя развестись с ребенком, понимаешь? С женой – можно, а с сыном – нельзя!

– И что ты мне предлагаешь?

– Я предложила тебе это уже давно. Я позвоню своей шефине, она возьмет Максима в клинику без очереди, положит к хорошему хирургу-пластику. Да, это будет стоить денег, но, думаю, ты их найдешь.

– Хорошо, мы решили эту проблему, – я снова притянул ее к себе, прижал двумя руками. – Давай теперь о другом поговорим. О том, с чего начали.

– Я же сказала, что не хочу обсуждать это с тобой. Это только мое дело.

– Нет, дорогая, это не только твое – это и мое тоже. Это мой ребенок, я знаю это точно, и ты не можешь решить его судьбу без меня.

– Да? – усмехнулась она. – Ну ты же решил судьбу нашего ребенка тогда, решил один, меня не спросил. А сейчас у меня есть дочь, и я не хочу, чтобы она росла с бабушкой.

– Ты никогда не простишь меня, да? – пряча лицо на ее груди, спросил я. – Да, я виноват, Маша, так виноват… Я испортил жизнь и тебе, и себе. Но ведь сейчас мы можем все исправить. Маша, – я поднял глаза, взял ее лицо в ладони. – Машенька, ты просто подумай – а вдруг все будет хорошо? Ведь есть десять процентов вероятности благополучного исхода! И вдруг это твои десять процентов?

– А если нет? – она смотрела мне в лицо, почти не моргая, только в углах глаз начали скапливаться слезы. – Если нет, Даня, что тогда?

– Маша, не думай об этом! – зашептал я, целуя ее. – Не думай, все будет хорошо, Машуля, ну, не может быть, чтобы все плохо… Сколько можно расплачиваться за ту ошибку, ведь уже прошло время… Я прошу тебя, умоляю – если все нормально, оставь ребенка… Мы будем жить вместе, будем растить его…

Машка заплакала. Я никогда не мог смотреть на то, как она плачет – эти распахнутые глаза, из которых текут слезы, и все молча, без всхлипов. Просто смотрит на тебя и исходит слезами… Оксанка всегда ревела навзрыд, шумно хлюпая носом, который потом краснел и распухал. Она всегда любила порыдать, картинно упасть на кровать лицом в подушку и ждать, когда я приду и пожалею. Машка же при мне плакала крайне редко и всегда вот так – беззвучно и страшно. Я стал осторожно гладить ее по плечам, по лицу, потом осмелел и поцеловал в соленые от слез губы. Она, против ожидания, не вырвалась, а наоборот, прижалась ко мне, обхватила руками за талию.

– Машуля, успокойся, я завтра приеду и сам поговорю с Пашкой. В конце концов, все равно все это когда-то откроется.

Она не отреагировала на мое заявление, легла на кровать, подтянув колени к подбородку, и попросила:

– Накрой меня, пожалуйста, меня морозит…

Я закутал ее в одеяло, пригладил растрепавшиеся волосы. Машка полежала так какое-то время, а потом сказала, не поворачиваясь ко мне: