– Это должен был быть ты, – сказала она. – Ты должен был взорваться там, в этом проклятом лесу. Почему ты отказался идти со своим папашей? Ты хотел, чтобы мой мальчик умер. Всегда этого хотел. Всегда капризничал, требовал внимания. И в итоге убил его. Это твои внутренности, а не его должно было разбросать по лесной траве. Тебя должны были сшивать неровными кусками, чтобы было что положить в закрытый гроб. Ты должен был умереть, а не он. Все эти годы я молила Бога вернуть мне моего мальчика, хотя знала, что это невозможно, но теперь Бог наконец-то услышал меня, пусть даже так, пусть даже это никого не вернет, но ты наконец отдашь свой долг. Наконец-то. Я хотела убить тебя весь первый месяц после гибели моего мальчика, но не убила. Я пыталась тебя полюбить. Себя мне убедить в этом не удалось, но тебя, кажется, да. Что еще хуже, потому что показывает, насколько ты тупее своего брата. Боже, спасибо, что не пришлось брать грех на душу. Наконец-то мой мальчик отмщен. Мы оба свободны. Жаль, что пришлось так долго ждать.
После этого она прочитала еще одно стихотворение брата о смерти, перекрестила меня и ушла. Я остался сидеть на стуле, парализованный услышанным, и, так как я не мог пошевелиться и вытереть всё не кончающиеся слезы, они долго сохли на моих щеках.
– Хватит, – сказал я. – Достаточно.
Я решил не возвращаться, потому что радио было право: не все могут принять правду. Меня ничто и никто не держит в этом мире предательства и ненависти.
– Точно? – прохрипело радио.
Свет в комнате снова погас, а потом брызнул во все стороны ослепительной белизной. Снова я наедине с собой в пустой прохладной палате.
– Точно, – сказал я.
Я достаточно увидел и услышал. Все было иллюзией – счастье, любовь, дружба, уважение коллег. Всё. Горечь смешалась со стыдом за собственную слепоту. Стоило впасть в кому, чтобы все понять. Лучше уж так.
– Ты уверен?
– Я же сказал, – огрызнулся я.
– А еще ты говорил, что ты счастливый человек. Как тебе верить?
– На этот раз я уверен. Не хочу выходить из этой комнаты. Останусь тут.
– Как знаешь, – отозвалось радио. – Но у тебя сегодня еще последний посетитель.
– Не нужно никого, – замотал головой я. – Не хочу. Не надо. Я все понял. Жизнь – дерьмо, все не то, чем кажется, а я неудачник. Хватит.
Хватит унижений и разочарований.
– Даже не интересно, кто она? Впрочем, она все равно уже здесь.
– «Она»? Если это…
Дверь отворилась примерно на ладонь, и в палату вошла она. Последней пришла та, кого я действительно очень любил, но никогда особенно этого не показывал. Даже не знаю, почему. Не представляю, как она здесь оказалась. Та, красотой которой я гордился, когда приходили друзья и знакомые (теперь-то уж точно больше не придут), и которая демонстративно отказывалась сидеть рядом со мной. Точно ненавидела.
– Мя, – сказала она и легко вспрыгнула на койку. Роскошный рыжий хвост кольцом обвился вокруг лапок. – Мя.
Она подошла ближе, села мне, подружившемуся с трубками, на грудь. Никакие показания приборов не изменились. Она сидела и смотрела на меня своими огромными зелеными глазами, словно ожидая, когда я проснусь и покормлю ее, и кончик хвоста в нетерпении подрагивал.
– Эй, – позвал я, вставая со стула и подходя к койке.
Она не шелохнулась.
– Она меня не видит? – спросил я воздух. – Это
– Думаю, это не имеет значения, – ответили мне.
– Как она сюда попала? Как она дошла, как ее пропустили?
– Ох, эти кошки… Необычные существа.
Я протянул руку, чтобы проверить, смогу ли я ее погладить, но что-то меня остановило. Я просто взял стул и сел рядом. Так мы и сидели втроем: я, снова я и моя кошка у меня на груди. И это было хорошо и спокойно.
– Мя, – заговорила вдруг она. – Мя, мя, мя!
И я готов поклясться, что это услышал бы любой другой. Но я слышал иное. Слышал, что именно она мне говорила.
А она говорила: глупый ты человек, теперь ты понимаешь, чего стоит эта твоя расфуфыренная девица и этот твой закадычный друг и где они теперь? Может, ты думаешь, я просто так нассала твоему дружку в тапку, когда он приходил к вам в гости? Ты мыл посуду, а они с твоей подружкой, которой я тоже не просто так руку расцарапала, обжимались в коридоре. Я все видела.
Она говорила: материнская любовь важна, но не абсолютна. Я вот своей матери не помню. И стихи те действительно ужасны, когда твоя мамаша кругами ходила по комнате, бормоча их себе под нос, мне пришлось броситься ей под ноги, чтобы она замолчала, и еще пришлось разбить те вонючие духи, которыми она отравляла воздух в нашем доме, когда приезжала раз в год. Зачем ты вообще ее пускал? Она не любила ни меня, ни тебя. Забудь о ней.