Удивительные приключения Яна Корнела

На улице был сущий ад. Беспрерывно щелкали мушкетные и пистолетные выстрелы, раздавались громкие крики, стенания, бухание в ворота и треск выламываемых окон.

Не успели мы опомниться, как кто-то грубо забарабанил и по нашим дверям. Я побежал через мастерскую к выходу; нам все равно не избежать встречи с солдатами и лучше самим открыть двери, — им ничего не стоило бы разбить их.

Едва я поднял засов, как меня отбросило к стенке и в мастерскую ворвалась орава имперских солдат. Они сразу же накинулись на меня и закричали:

— Выкладывай деньги!

Не говоря ни слова, я подал солдатам свой кошелек, в котором хранил всю последнюю выручку, и стал уверять их, что больше у меня ничего нет. Но они не стали тратить время на разговоры со мной, и я только диву давался, глядя на то, как чисто они умеют обделывать такие дела. Солдаты шныряли по мастерской, засовывали себе под куртки пряжки, пояса, заготовки к ним и блестящие жестяные пластинки, предназначенные для застежек, — вероятно, они думали, что это золото.

Потом они ворвались в чулан и, не обращая внимания на крики испуганных детей, направились прямо к сундуку и шкафам. Через головы детей полетели одежда, белье, простыни, — короче, все, что попадало им под руку. В один миг они намотали на себя наше тряпье и бросились к выходу, крича, что им следует спешить и выбрать, какой-нибудь дом побогаче, пока туда не проникли другие.

Орава пронеслась, как смерч, опустошив весь дом.

Разумеется, я знал, что это только начало и что следует ожидать худшего, — ведь первые грабители не задерживаются и спешат за легкой добычей, опоздавшие же не торопятся и обшаривают дом гораздо основательнее, стремясь подчистить все, что было оставлено первыми.

Поэтому я быстро принял решение: велел жене спрятаться вместе с детьми на чердаке, среди старого хлама, а сам схватил топор, разбил дверь, вышиб раму из окна, в мастерской отбил у стола ножку, в чулане повалил на пол один шкаф, а у второго — высадил дверную створку, потом разорвал две перины и разбросал перья на полу. Словом, я попытался придать дому такой вид, что он выглядел теперь разбитым и разграбленным. Я надеялся, что таким образом мне удастся отбить у следующих посетителей охоту задерживаться здесь.

Знаете, я очень люблю свое ремесло, и все, что с ним связано. У меня всегда были в образцовом порядке мои инструменты, наковаленка, плавильная печурка и все прочее. Я жил в этом домике с самой свадьбы, — здесь родилось у меня шестеро детей; мне была близка каждая вещичка, мила каждая мелочь в нашей квартире. А теперь я, не колеблясь, рубил и портил все то, к чему раньше прикасался осторожно и с любовью. Когда речь идет о твоей шее и шее твоих близких, то ты сразу увидишь, что даже самые любимые вещи — в конце концов лишь мертвые предметы и что они сами связаны только с одним — с жизнью.

Едва я закончил свою разрушительную работу, как к нам в самом деле ворвались новые незваные гости. Это были четыре мушкетера, говорившие на каком-то чужом языке, которого я не понимал. Увидев погром, они оставили мебель в покое, но набросились на меня с обнаженными шпагами, крича единственное известное им немецкое слово: «Geld! Geld!»[19] Я подумал, что пробил мой последний час, — ведь мне действительно нечего уже было им дать. Тут они схватили меня и поволокли в чулан, оттуда — в кладовую, где очистили все съестное, потом, подталкивая меня остриями шпаг, потащили в подвал (я подумал, что они хотят там пристукнуть меня), но, не найдя ничего и здесь, вышли из подвала и полезли… на чердак! Напрасно старался я умолить и удержать их ат этого, — мушкетеры не понимали меня.

На чердаке они нашли мою жену и бросились к ней с тем же криком: «Geld! — Geld!»

Я сказал ей, чтобы она отдала деньги, которые у нее были при себе. Но добыча была ничтожна, — она только взбесила солдат. Они настолько рассвирепели, что, вероятно, прикончили бы нас с женой на месте, если бы наши ребятишки не разревелись так, что хоть уши затыкай. Дети плакали, умоляли, обнимали ноги солдат до тех пор, пока те постепенно не разжалобились и не укротили своего гнева.

Наконец они отпустили меня и направились к выходу, ругаясь и негодуя на то, что уходят почти с пустыми руками.

Я чувствовал, что нет уже никакого смысла оставаться здесь и ожидать смерти, — ведь те, что ушли отсюда, наверняка были не последними; кто знает, сжалятся ли над нами другие.