Удивительные приключения Яна Корнела

— Я не знаю, но думаю, что ты думаешь, — его язык уже плохо повиновался ему, — я изменил. Тем, что остаюсь здесь. Ну, ты только признайся! — Я не успел возразить ему, а он продолжал: — Видишь ли, сынок, я уже старею и порядком устал. Служба выжала из меня все соки, — она, как черта, таскала меня по всем дорогам и привела наконец сюда, где добрая человеческая душа пожелала заботиться обо мне. Она — славная, поняла, что я не дурной малый. Когда два пожилых человека поймут друг друга… ну, ты — ребенок, тебе не понять этого. Ты — огонь и тебе бы только пылать. У тебя так и должно быть. Я же хочу потихонечку дотлевать. Мне нужно не пламя, а ровное тепло. Весь мой жизненный опыт научил меня любить человека. Найти настоящего человека, — скажу я тебе, — нелегкое дело! Мне сдается, что я нашел его. Ну, а как, по-твоему, разве плохо, если люди — их же собралось тут со всего света — станут говорить: «Смотри-ка, этот знаменитый и порядочный трактирщик — чех!»

Как оказалось позднее, люди заговорили о нем очень скоро. Наш Матоуш под крылышком своей вдовушки прямо-таки помолодел; он вертелся среди посетителей. Словно отродясь был шинкарем, и трактир «У розы» стал еще более оживленным. Удивительным было то, что Пятиокий стал пить теперь очень умеренно, лишь изредка чокаясь с кем-нибудь из посетителей. Он никогда уже не напивался так, как на своей свадьбе. В один прекрасный день на трактире появилась новая вывеска: «У мушкетера с розой».

— Возможно, ты не согласишься, — сказал мне однажды Криштуфек, — но наш Пятиокий — редкий и мудрый человек. У него есть и сердце, и разум.

Мне было понятно, почему так отозвался о нем Криштуфек. Но я не осмелился признаться, что мне известно, каким образом бывший писарь пришел к такому мнению.

Я продолжал регулярно стоять на часах у городских ворот. Через них непрерывным потоком проходили все новые и новые солдаты, одетые в мундиры самых различных армий. Перед моими глазами то и дело мелькали удостоверения курьеров, паспорта приезжающих и увольнительные свидетельства.

Но однажды — будь он тысячу раз проклят, этот день! — я, точно ошпаренный, впился глазами в дорожный паспорт, небрежно сунутый мне под нос какой-то рукой, на которую падало кружево из-под обшлага офицерского камзола. На паспорте стояло: лейтенант Тайфл. Подняв голову, я так пристально уставился на офицера, что привлек его внимание к себе. Взглянув на меня, он вдруг насторожился; его единственный глаз засверкал и лицо искривилось злой насмешкой.

— А, старый знакомый! — сказал он таким ледяным голосом, что у меня тотчас же прошел мороз по спине.

Тут я заметил, что он скользнул своим взглядом по моей нарукавной нашивке, на которой был номер полка. Казалось, он хотел сказать еще что-то, но тут же раздумал. Не спеша сложив свой дорожный паспорт и не обращая на меня никакого внимания, он направился в город.

С той минуты я не мог избавиться от какого-то дурного гнетущего предчувствия. Ну, боже мой, что тут такого! Само собой, пан лейтенант не возражал бы слопать меня, если бы это ему удалось. Но война уже закончилась, и вряд ли кто пожелает теперь разбираться в старых солдатских грехах. Уже одни размышления и утешения свидетельствовали о том, что я неспокоен и что какая-то чертовщина морочит мне голову.

Но все оставалось по-прежнему. Перевалило за полдень, а о лейтенанте не было ни слуху, ни духу. Через несколько минут меня должны были сменить другие часовые. Действительно, вскоре показался новый караул, за которым следовало еще четыре верзилы-саксонца во главе с незнакомым мне вахмистром.

Эта пятерка ждала, пока меня не сменили на посту. Потом ко мне подошел вахмистр и приказал сдать ему меч. Мне не оставалось ничего другого, как повиноваться, и я был тут же окружен четырьмя саксонцами. Они повели меня от ворот не в лагерь, а прямо по площади, к городской ратуше.

Мне казалось, что земля уходит из-под моих ног. Ведь все это не могло означать ничего другого, кроме того, чем оно оказалось в действительности, — через минуту за мной захлопнулись двери городской тюрьмы.

Я уселся на соломе и долго не мог прийти в себя. Боже мой, что же я такого совершил? Совесть у меня была чиста, и я никак ничего не мог припомнить за собой, пока снова у меня в голове не блеснула мысль: лейтенант Тайфл!.. Каким образом и ради чего засадил он меня сюда, я не знал, но ни на секунду не сомневался, что это мог сделать только он, — ведь только у него хватило бы на это совести.

Сначала меня это испугало — мне уже не раз приходилось сталкиваться с ним, — но потом я постепенно успокоился: это было слишком давно. Я подвластен командиру своего полка. За время же пребывания у саксонцев я не совершил ничего предосудительного.