Удивление перед жизнью

Да, да, ведь ревности припадки
Болезнь, так точно, как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Избави Бог, друзья мои,
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне, кто вынес их,
Тот уж, конечно, без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею сложит под топор.

Я человек, сомневающийся попеременно во всем. Не сомневаюсь только в своих ощущениях и импульсах. Но это мои ощущения и мои импульсы. И хотя я говорил, что субъективен, но не настолько, чтобы не подозревать о существовании иных ощущений и импульсов у других людей, и не могу исходить единственно из своих потребностей, ощущений и понимания, предлагать другим свой образ жизни. Не могу, даже исходя из опыта. В конце концов, это только мой личный опыт. «Любите, как я!» — мог бы я воскликнуть в восторженном экстазе. Экая была бы чушь!

Но когда теперь некоторые юнцы или девицы с печальным апломбом или наглостью говорят: «Теперь этой вашей книжной любви не бывает», — я и верю и не верю. Не верю оттого, что и сейчас бывает «под окном стояние, тряски нервное желе». И верю, оттого что вижу, какие толпы, оравы, орды ворвались в храм Венеры и с гиком шуганули оттуда всяких амуров, едва успевших выпорхнуть в двери и окна.

Мы с женой, той семнадцатилетней девочкой, которую я увидел на сказочной елке 1935/36 года, еще существуем. В этот месяц, который я провел в больнице после операции, жена ежедневно приходила ко мне, принося что-нибудь вкусное, выхаживала меня. И строчку из того же Пушкина «…как тень иль верная жена» я сейчас воспринимаю совсем не так иронически, как шаловливо понимал ее раньше, а только в положительном смысле. «Верная жена» — спутник жизни, товарищ до конца дней. Горе тем, кто не имеет верного друга до гроба! А «тень»… Человек без тени, видимо, привидение.

…Возвращаюсь в 1946 год. Снова Москва, снова поиски работы. Нашел! Взяли в ЦДКЖ. Вот тут-то самое время рассказать и об этом удивительном театре.

ЦДКЖ

Конечно, деятели крупных театров, допустим МХАТа, Малого, БДТ, Вахтанговского или даже имени Пушкина, могут считать подобный театр почти несуществующим, видимым разве что в микроскоп, Смотрят, так сказать, сверху вниз. А ведь это неправда, что сверху видней, — наоборот, заберитесь вы на какую-нибудь верхотуру, что оттуда увидите? И людей-то не разглядите, не то что бабочек, муравьев, цветы, — все то, из чего соткана жизнь. Одни контуры, один общий пейзаж. Словом, лично для меня театр ЦДКЖ был не прибежищем, а своего рода открытием.

Что он, этот театр, имел: репетиционное помещение, редкие спектакли в Москве и выезды, выезды, выезды. Два вагона — один для декораций, другой для актеров, режиссеров, дирекции, администрации. Всем по полке. Только директору целое купе. И готовили пищу на керосинках в тамбуре. И хотя я проработал в этом театре всего два года, но столько увидел! И Крым, и Кавказ, и Среднюю Азию, и просторы России. Ну когда, каким образом и на какие шиши я мог бы объездить и увидеть все эти края с десятками городов, сел, аулов! Увидеть Регистан, Биби — Ханым, Шахи- Зинду, дворец кокандского хана, мавзолей Тамерлана, медресе в Бухаре, где мы ночевали в похожих на каменные мешки комнатах бывших учеников этого духовного училища. Когда поднимаешься по врезанным в гору ступеням Шахи — Зинды, а слева и справа от тебя возникают мавзолей за мавзолеем и каждый сверкает сказочной красотой, соревнуясь блеском своим с соседними, то чем выше взбираешься в гору, тем сильнее охватывает тебя волнение от нахлынувших сильных чувств, и уже начинает чудиться, будто ты поднимаешься в самое царство небесное!

Я не сумею описать красоты Средней Азии, ее архитектурные совершенства, ее просторы и призрачные в сизой дымке горы на горизонте, яркие одежды людей. Я еще застал время, когда женщины, правда, уже немногие, носили паранджу, и было странно видеть, как в Ташкенте, садясь в трамвай, женщина придерживала паранджу зубами, чтобы при посадке та, качнувшись, не открыла лицо. Не сумею я описать и особую ясную тишину, и вечно ясный воздух. Хорошо у Есенина: «Золотая дремотная Азия опочила на куполах». Эта строчка не покидала меня в тех краях. И вот только об этой моей растворенности в особой тайной атмосфере Азии, которую я чувствовал и всей кожей, и ноздрями, и какими-то еще своими шестыми, седьмыми и десятыми чувствами, только об этой новой ауре мне и хотелось сказать.

Повторю: если я нахожусь рядом с гробницей Тамерлана, надгробной плитой Баха (или Рембрандта) или даже просто вижу глобус, по которому изучал сферы Коперник, я чувствую прикосновение к вечности.