Удушие

На экране сад. Ещё старики.

Прямо какой-то очень подавляющий веб-сайт. “Смерте-Кэм”.

Какой-то чёрно-белый документальный фильм.

– Ныть – это не создавать что-то, – продолжает мамин голос на заднем плане. – Восставать – не восстанавливать. Высмеивать – не возмещать… – и голос в динамике угасает.

Монитор показывает зал и женщину, с головой зарывшуюся в головоломку.

А я переключаюсь с номера на номер, в поисках.

На пятом номере её голос возвращается:

– Мы разобрали мир на части, – говорит она. – Но теперь понятия не имеем, что делать с этими частями, – и голос её снова исчезает.

Монитор демонстрирует один за другим пустые коридоры, которые тянутся во тьму.

На седьмом номере голос возвращается:

– Всё моё поколение: сколько бы мы ни прикалывались над разными вещами, это не делает мир лучше ни на грамм, – говорит она. – Мы провели столько времени, высмеивая созданное другими людьми, что сами создали очень и очень мало.

Её голос доносится из динамика:

– Свой бунт я использовала, как способ укрыться. Критикой мы пользовались, как ложным участием.

Голос на заднем плане:

– Только с виду кажется, будто мы чего-то достигли.

Голос на заднем плане:

– Я так и не вложила в наш мир ничего стоящего.

И на десять секунд экран демонстрирует мою маму и Пэйж в коридоре прямо у входа в комнату для кружков.

Из динамика доносится шершавый и далёкий голос Пэйж Маршалл:

– А как же ваш сын?

Мой нос уткнулся в экран – вот так я близко.

А теперь на экране я, прижавшийся ухом к динамику, одной рукой что-то быстро дёргающий туда-сюда в штанине.

На заднем плане Пэйж спрашивает:

– Как же Виктор?

И, на полном серьёзе, я почти кончаю.

А мамин голос отзывается:

– Виктор? У Виктора, несомненно, есть свои способы бегства.

Потом на заднем плане она смеётся и говорит:

– Материнство – опиум для народа!

И сейчас на экране прямо за моей спиной стоит девушка с конторки с чашкой кофе в руке.

Глава 18

В мой следующий визит мама ещё тоньше, если такое возможно. Шея у неё с виду кажется такой толщины, как моё запястье, жёлтая кожа тонет в глубоких пустотах между связками и глоткой. Лицо её не скрывает череп, заключённый вовнутрь. Она перекатывает голову на бок, чтобы увидеть меня, стоящего в дверях, а уголки её глаз забиты какой-то серой слизью.

Одеяло безвольно и пусто свисает между двумя возвышенностями её берцовых костей. Единственные другие ориентиры, которые можно разглядеть – это колени.

Она просовывает руку сквозь хромированные перила кровати, жуткую и тощую, – словно ко мне тянется куриная лапа, и сглатывает. Её челюсти движутся с усилием, между губ паутина слюней; и вот она говорит мне, тянется и говорит мне:

– Морти, – говорит. – Я не сутенёрша, – руки сжаты в узловатые кулачки, она трясёт ими в воздухе и продолжает. – Делаю заявление феминистки. Как такое могло оказаться проституцией, если все те женщины были мертвы?

Я принёс красивый букетик цветов и открытку с пожеланиями выздоровления. Это прямо после работы, поэтому на мне бриджи и камзол. Ботинки с пряжками и чулки со стрелкой, которые демонстрируют мои тощие ляжки, заляпаны грязью.

А мама требует:

– Морти, тебе нужно настоять, чтобы всё дело вышвырнули из суда, – и со вздохом укладывается на кучу подушек. От слюней изо рта белая наволочка окрашивается в светло-голубой, касаясь её щеки.

Открытка с пожеланиями выздоровления здесь не поможет.

Её рука хватается за воздух, и она просит:

– Ах да, и кстати, Морти, тебе нужно позвонить Виктору.

В её комнате тот самый запах, так же пахнут теннисные туфли Дэнни в сентябре, после того, как он таскает их всё лето без носков.

От красивого букетика цветов здесь толку ни на грамм.

В кармане моего камзола – её дневник. Между страницами дневника торчит старый счёт от центра по уходу. Втыкаю цветы в утку, пока отправляюсь поискать вазу и, может быть, что-нибудь ей поесть. Столько той фигни, шоколадного пудинга, сколько смогу унести. Что-нибудь, что можно затолкать ложкой ей в рот и заставить проглотить.

При таком её виде, я не могу находиться здесь и не могу в другом месте. Когда ухожу, она говорит:

– Тебе нужно поторопиться и разыскать Виктора. Ты должен заставить его помочь доктору Маршалл. Прошу. Он должен помочь доктору Маршалл спасти меня.

Как будто что-то бывает случайно.

Снаружи в коридоре доктор Маршалл, на ней очки, она читает что-то с планшетки.

– Думаю, тебе будет интересно, – говорит. Склоняется к перилам, опоясывающим коридор, и продолжает. – Что вес твоей матери за эту неделю упал до восьмидесяти пяти фунтов.

Убирает планшетку за спину, обеими руками прижав её к перилам. Из-за такой позы её груди выпячиваются вперёд. Бедра выгибаются мне навстречу. Пэйж Маршалл проводит изнутри языком по нижней губе и спрашивает:

– Ещё не думал насчёт что-нибудь предпринять?

Система поддержки жизни, питание через трубку, аппараты искусственного дыхания – в медицине такое называют “героические меры”.

“Не знаю”, – говорю.

Стоим на месте в ожидании, пока кто-то из нас сдвинется хоть на дюйм.

Две улыбающиеся старушки тащатся мимо нас, одна показывает пальцем и сообщает другой: