Уэлихолн

Неприятнее всего было перестать лгать самому себе и принять тот факт, что он вообще ничего не хотел замечать у себя под носом, что странности, окружающие его сейчас, не появились вдруг из ниоткуда, что различное необъяснимое, абсурдное и попросту невозможное творилось прямо у него на глазах с самого детства.

Он был зол. Оскорблен. В ярости. Он чувствовал себя так, будто стал жертвой жестокого розыгрыша, обмана, и еще горше становилось от понимания того, что никто его ни разу так и не обманул. Даже тетушка Рэммора, поджигающая сигареты взглядом. Он сам виноват — и почему ни разу не спросил, как она это делает, при этом помешав ей, как обычно, отшутиться? Должно быть, потому что все это его не слишком интересовало. Но сейчас… О да, сейчас он не мог перестать думать об этом. Не мог больше отвести взгляд или проигнорировать. Он словно оттолкнул от себя полупрозрачную портьеру, которая загораживала сцену. На первый взгляд все осталось таким же, как и за мгновение до того, но все эти мелочи (обрывки разговоров, странности в поведении, манерах и внешнем виде ведущих их людей, кое-какие изменения в доме и прочее) больше не могли прятаться и сливаться с обстановкой с прежней легкостью. Виктор сразу же стал замечать, как замечает человек, которому шепнули на ухо: «Все кругом — не то, чем кажется. Погляди: они же все прикидываются…»

Кот Коннелли, который просто ненавидит, когда его называют Конни, запрыгивает на высокую спинку кресла, в котором сидит дядюшка Джозеф. Но этот кот ведь ничего не видит, поскольку глаза его скрыты повязкой. Как же он в таком случае ориентируется? Да и прыжком это тяжело назвать — скорее он вальяжно воспаряет на спинку дядюшкиного кресла.

Дядюшка Джозеф в безупречном вишневом костюме с нафабренной прической, с заглаженными назад иссиня-черными волосами… Да ведь еще вчера вечером он был отчаянно лысоват, а оставшиеся жалкие локоны напоминали скомканную белесую паутину! И это касалось не только его прически. Форма лица, фигура — все изменилось: дядюшка подтянулся, осанка выпрямилась, он избавился от живота и обвислых щек. Если на его лице и остались морщины, то они делали его скорее величественным, нежели старым. И как так вышло, что вечно простуженная развалина дядюшка Джозеф превратилась в почтенного джентльмена мистера Кэндла, великолепного хозяина Крик-Холла? А как он себя важно держит! Как церемонно он беседует с немолодым грубого вида мужчиной, которого зовут то ли Фирч, то ли Ферч!

Сам то ли Фирч, то ли Ферч все отпивает и отпивает из своего бокала вино, но дело в том, что стеклянный бокал прозрачен и прекрасно видно: стоит вину закончиться, как оно появляется в нем снова. То ли Фирч, то ли Ферч при этом рассеянно барабанит пальцами по столику, на котором за считаные мгновения засыхают стоящие в вазе цветы. Их лепестки и листья опадают на кружевную салфетку, но в следующую же секунду поднимаются по воздуху обратно, цепляются на свои прежние места, при этом багрянец и зелень тут же возвращаются в бутоны и стебли так, словно кто-то намеренно сгущает краски.

Краски сгущала пожилая дама с пугающим своей нелепостью совершенно детским лицом, которая в волнении и страхе сжимала столешницу с другой стороны. Так выражалась ее неосознанная реакция на ворчание и упреки еще более древней старухи, отчитывающей ее, словно девочку.

«Матери и дочери никогда не меняются, — подумал Виктор. — Но не все матери при этом заставляют свою дочь испытывать боль, одним лишь взглядом прочерчивая у нее на скуле тонкую кровавую полосу, будто опасной бритвой».

Должно быть, дочь сильно провинилась. Хотя, учитывая склочный вид матушки (чрезмерно напудренного ходячего трупа в огромной шляпе, в тени которой мог бы укрыться от дождя, наверное, полк солдат), легко было предположить, что ее дочь всего лишь съела на одно пирожное больше, нежели ей полагалось.

Пирожные с заварным кремом и сахарной пудрой, выставленные на огромном серебряном блюде, в свою очередь, пользовались особым вниманием миссис Маргарет Тилли, председателя почетного Клуба Настоящих Леди Уэлихолна, членом которого была тетушка Мегана. Вела себя миссис Тилли, как отметил Виктор, не совсем так, как должны себя вести Настоящие Леди. Быть может, это были всего лишь жадность и обжорство, а вовсе никакое не колдовство, но миссис Тилли как раз отправляла в рот уже восьмое или девятое пирожное. Проделывала она это одним быстрым движением, и пирожное мгновенно исчезало в ее словно внезапно расширившемся рту. Одного такого пирожного Виктору хватило бы на довольно продолжительное чаепитие, но миссис Тилли, видимо, решила победить их все и пока что справлялась весьма недурно. Как и стайка непримечательных джентльменов у другого подноса с угощением. Те и вовсе не утруждались засовыванием пирожных в рот. Они просто брали их в руку, и угощение стремительно исчезало прямо оттуда. Виктора даже передернуло, когда он представил себе, что у каждого из этих незнакомых неприятных типов в ладонях прорезаны вторые рты.