Уездное

— Ты вот погляди, голубчик, сам погляди — да и говори тогда…

В конце святок, вечером, пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы румяные, в косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать — веселье, смех.

Принесла Василиса и святочное угощенье с собой, и посуду. Выложила деревянное блюдо, написано на нем вязью: «Хлеб-соль ешь, а правду режь»; на блюде — смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой.

— А ну-ка, братцы, давайте гадать, — затеяла Василиса.

— А как, как?

— Кольцо обручальное…

— Да у кого у нас кольцо-то? Нету.

— А не мешало бы кой-кому колечко иметь, — подкузьмил Петр Петрович.

Смеялись, судили-рядили. Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать.

И только первый кусочек бумаги зажгли — звонок.

— Вот черта какого-то нелегкая принесла!

Вошла Таня. Сеня поспешно смял на тарелке черный пепел — как будто это-то и было, что никак не должна видеть Таня. С усмешкой Василиса опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд.

Сеня встряхнулся:

— Ах да… позволь, Таня, представить тебе: Василиса Петровна, ты знаешь ведь.

«Ты — тебе», — поняла Василиса.

Сеня суетился. Зажег на тарелке новую бумажку.

— Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем, — ну-ка!

— А на меня-то что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь, — сказала весело Василиса — очень весело.

— Да и правда, я и забыл…

Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене.

— Так на меня — или на нее? — спросила Василиса.

Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо.

9

Василиса сказала:

— Или я — или она. И никаких разговоров…

Вернулся домой Сеня. Петр Петрович уж спал. Всю ночь Сеня ходил в темноте, ходил.

Утром написал письмо — и разорвал. Написал — и опять разорвал:

— Ну, не могу я сам, не могу — которой же, не знаю.

Ходил все по комнате, ходил. С синими, стальными глазами Василиса сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане:

— Объясни ты ей, Христа ради… Ведь люблю я ее все так же… Не веришь? Ну что ж, все равно, не верь…

Как в омут, ринулся Сеня в любовь к Василисе, чтобы утопить ту, другую, такую маленькую, такую легонькую.

По-прежнему — бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее, как бешеный; лежал на тканном старинными узорами ковре у ее кресла. По-прежнему — одевал ее в тяжелые бабушкины робы, в наколки, чепцы — отходил и издали любовался ею. Вместе читали, как и раньше, — страницы из синеватой толстой бумаги, с старомодным смешным шрифтом — т из трех палочек.

Но не было уж ребячьего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни петь костромские. Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень — любила она только лето с ярым солнцем.

Наказала Василиса Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь. Нарядилась в сарафан, в кику, стояла перед зеркалом, усмехалась: то-то потеха будет, как сядет она в ложе да как начнут на нее со всех сторон глаза пялить!

И случилось же так, что в этот день встретил Сеня старого своего приятеля костромского — Серёньку.

— Серёнька, да неуж — ты? Сколько лет, а? Господи…

Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали:

— Эх, было времечко!

Старые аглицкие часы в трактире — бьют медленно, басом — ровно соборный костромской колокол — девять.

Услыхал — остолбенел Сеня. Как угорелый вскочил, побежал, ни слова Серёньке не молвил, не простился — побежал.

Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь:

— Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет.

Домой не пошел Сеня. Неведомо где — пропадал ночь, вернулся только к утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович:

«Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу спятит».

Спятить не спятил. Но запил горькую — хоть святых вон неси. Каждый день ночью приходит — не в себе. Придет, тяжко сядет, голову на руки опустит…

— Петр Петрович! Прости, ну, понимаешь, прости! Прости, говорю.

— Да будет тебе, чего зря…

— Нет, ты меня про-сти! Ну вот, хочешь — на колени стану, хочешь?

И пока-то это уговорит его Петр Петрович, разденет да спать уложит. Ох, и зазнал уж он горя в те поры с Сеней: поди-ка, по кабакам побегай во всем околотке да разыщи его! А разыщешь — поди-ка его, милого друга, из-за столика вытащи. Нейдет — и шабаш. А тут еще и эти олухи царя небесного, которые с ним-то, дразнить его станут: «Что он тебе — мамаша аль супружница? Какое такое его полное право, — не ходи…»

Перестал Петр Петрович деньги давать Сене на пропой. А Сеня — что ж? Обошел Анисью-кухарку каким-то манером: разжалобилась Анисья, вынимает из сундука деньги, дает. Сопьется, ох, сопьется малый…

10

Пришла осень. И, поди, как всякая московская осень была: и слякоть, и мга сырая, и дождичек миленький. А мерещилось — всю осень один сплошной солнечный день был. И на улицах будто — и Пасха, и масленица вместе. Флаги, народ ходит, поют, и все между собою родные. И кричать хочется — кричать хочется во все горло — от радости, от шири, от удали.