Уезжают навсегда

И поэтому слышно меня за версту, и поэтому гол я и слеп на свету, не гляди, не гляди, не гляди на меня, только слушай, как я танцую, звеня.

Я дитя никого, мне не помнится мать. Я дурак, я умею любить и летать, но вот строить дома - совершенно нет. Я дурак, я не знаю, сколько мне лет, миллионы ночей не расту, не расту, но зато колокольцы слышны за версту.

Я отец никого и дитя никого, я иду в черноте по тропе огневой, я иду через черный бензиновый мрак, что возьмешь-то с меня, натурально дурак. Я иду в черноте, каковая - ничто, я дружу и с безвременьем, и с чернотой, и плетеные феньки несу на руках, и звенит одинокость моя и страх. И во тьму цветная вплетается нить. И звенит тоска, и любовь звенит.

Если ты заблудился в извечной тьме - слушай звон колокольцев, иди ко мне.

Ничего постоянного нет. Но гляди на восток,

где лиловое солнце в кайме из точеных сосен.

Прикасается к пальцам багровый, в росе весь листок,

в многогласии духов лесных отзывается осень.

Ничего постоянного нет. Все пройдет. Мы пройдем.

Как вода за пороги, уйдем в бесконечное море.

Но останется запах сосны под весенним дождем

и холмы с кругловходами в желтом безлесном просторе.

Не кричи, не дыши, не пытайся понять и заснять,

загорается алым брусника во мху серебристом,

в летний дождь поднимается радуга – как изо сна,

виноградовые облачата на небе ребристом.

Ничего постоянного нет. Но потрогай цветок,

тонкопалый, лиловый, потрогай траву в седине,

это значит, что вечно не кончится далечь дорог,

это значит, что мир будет длиться, цвести в тишине.

Это значит, что мир проливается синим дождем

и опять обретает фактуру, и запах, и цвет.

Ничего постоянного нет — но и мы не умрем,

мы пребудем в цветах и восходах, в земле и траве.

Возрождение. Венок сонетов

1.

Ты есть. Я это помню в темноте.

И потому я не теряю силы

идти по этим травам черно-синим

прислушиваясь: есть ли ты? А где?

Вот так из ада выходил Орфей,

в сомнениях, в мучениях, в безверье.

И воет ветер, и тоскуют звери,

и никаких протоптанных путей,

и никакого света и покоя.

Но все-таки ты есть в моем аду.

И я ступаю в мох и резеду,

и мы идем — не в одиночку — двое.

И я не падаю — я так иду.

Я так иду — над пропастью — спиною.

2.

Я так иду над пропастью — спиною

касаясь пустоты, но не срываясь,

поскольку в теле ниточка живая

не умолкает: то поет, то ноет.

И глубоко, и страшно очень падать,

но остается верить и любить,

и выведет живая нить из ада,

зеленая, нервущаяся нить,

тот корень человеческой души,

что тянется, и ноет, и дрожит

от сердца к сердцу — жизнью и любовью.

И я иду долиной смертной тени,

дрожанием под солнечным сплетеньем

твои движенья чуя за собою.

3.

Твои движенья чуя за собою,

я падаю не вниз, а в небеса.

Мы мед и травы, мошки и роса,

мы неземное пламя голубое.

Чем дальше по тропе, тем меньше в нас

земного, уязвимого, людского.

И предначальное Господне слово

коснулось наших губ и наших глаз.

Во тьме тумана полосы белёсы,

ложится лист, потерянный и сонный,

и по болотной мы идем воде,

в которой сохнут голые березы,

идем неуязвимы, невесомы

в беззвучии, в молчании, в нигде.

4.

В беззвучии. В молчании. В нигде.

Но я тебя люблю — и это больше,

чем самый страшный страх на свете, боль же

любая растворяется в дожде.

Но я тебя люблю — и тем права,

неуязвима и непобедима,

и страх не страшен, и проходит мимо,

и впереди звезда и синева.

И я тебя люблю. И это — свет,

негаснущий огонь, победный стяг,

цветок, что зарождается в весне.

И ничего правдивей в мире нет.

и я иду — всегда с тобой, хотя

шагов твоих не слышно в тишине.

5.

Шагов твоих не слышно в тишине.

Наш Бог так юн и так зеленоглаз,

что, кажется, еще не создал нас,

а только лишь предчувствует во сне.

Но все-таки мы есть. Ты есть. Я есть.

Еще совсем, совсем себя не зная,

но в нас — вода, огонь и плоть земная

и песенка, разлитая окрест.

Немые, обнаженные, как будто

еще никто из нас на свет не вышел,

еще не пережившие рожденье,

еще не ведающие, что будет.

И мы идем, и мы себя не слышим,

Но в черных водах — наше отраженье.

6.

Но в черных водах — наше отраженье,

всегда вдвоем, и не бываем порознь.

И в темноте шумит живая поросль,

и волосы из черных — порыжели:

мы проступаем, словно сквозь бумагу

картина проступает на мольберте,

вбираем воздух, и песок, и влагу,

и никогда не будет больше смерти,

поскольку есть любовь. Она сильнее

и бережно хранит своих детей

от страха и беспамятных рождений.

И смерть отступит, больше не посмеет.

Течет вода. Мы проступаем в ней,

и мы идем долиной смертной тени.

7.

И мы идем долиной смертной тени,

чтоб никогда не убояться зла,

и истинная жизнь в нас проросла,

как семена неведомых растений.

Касаемся деревьев, трав, песка

рябины листьев, ягод бересклета,

идем в ночи с предчувствием рассвета,

и через нас течет, течет река.

И я тебя люблю. И тем мы правы,

и тем превозмогаем мы безверье

и тени, приходящие во сне.

Сплетаются неведомые травы,

кричат во тьме неведомые звери,

Но никакого страха нет во мне.

8.

И никакого страха нет во мне,

поскольку страх остался позади,

за гранью бездны, и огня, и льдин,

где смерть была, но смерти больше нет.

И там остались — ревность и тоска,

бессилие и тысячи сомнений.