Уфимская литературная критика. Выпуск 2

P. S. 16 января. Только вечером в сетевом «Русском журнале» появилась статья члена жюри конкурса Михаила Эдельштейна «Русский рассказ: взгляд изнутри». Из нее я узнал, что «лауреатом премии имени Юрия Казакова стала Ирина Полянская, чей рассказ «Утюжок и мороженое» жюри сочло лучшим». Искренне поздравляю писательницу с премией, а жюри – с достойным выбором.

В подтверждение моей догадки о «критических симпатиях»: если в прошлом году Михаил Эдельштейн довольно критично отозвался о повести Юрия Горюхина «Встречное движение», то сегодня, говоря о «Канцелярском клее Августа Мебиуса», он отметил «изящный узор этого странного и грустного рассказа с загадочным названием, с очень ярким и неожиданным финалом, рассказа об одиночестве, о тоске, об отсутствии любви, о беге времени».

Все действительно меняется – и, как обычно, в лучшую сторону.

Игорь Фролов «Возвращение Эвридики» (Послесловие к подборке современной американской поэзии)

«Увидит, что вполоборота иду,

что предана мертвым, что большего чуда,

чем с ними остаться… – он не осилит ту,

предписанную ему, и рванет отсюда».

В. Гандельсман, «Эвридика».

Иллюзии дилетанта

Любить переводную поэзию трудно. Не покидает ощущение некоего подлога, путаются подстрочные сомнения – тот ли размер, та ли интонация, тот ли смысл? Подозрение в испорченности переводческого телефона не дают расслабиться и получить удовольствие. Чаще всего проба на истину невозможна – для этого требуются оригиналы, которых, как правило, нет под рукой. Но когда в результате несчастного случая на стол привередливого читателя ложится правильная книга – страницы поделены поровну: чужие закорючки слева, кириллица справа – вот тут и происходит катастрофа.

Об этом крушении иллюзий мы и поговорим. Сразу предупреждаю, что все дальнейшие измышления основаны на собственном опыте, поскольку себя в первую очередь и отношу к библиофилу со средним уровнем английского языка, и с жаждой читать оригиналы. Противоречие между запросами и возможностями поддается разрешению только после долгого плавания в море чужого языка. Но эмиграция уже не светит или не грозит, значит, такой практики не предвидится. Зато попытки реконструкции малыми средствами весьма плодотворны, поскольку результаты парадоксальны. Ими и хочу поделиться.

Человек, начинающий читать оригинал, сталкивается с трудностями уже на фонетическом уровне. Попробуйте, не владея разговорной речью (а школа учит только читать), сразу уловить ритмику иноязычного стихотворения. (При переводе прозы трудности тоже есть, но они не так сокрушительны). Вам придется угадывать расстановку ударений, давиться «ненужными» гласными, запинаться о камни «лишних» согласных – и когда вы доберетесь до конца строки, окажется, что музыки за этим трудным занятием вы так и не услышали. Придется повторить – и не раз, прежде чем ритм зазвучит устойчиво.

Теперь о смысле. Поэзия ждет от вас (а вы – от нее) непосредственного восприятия – пошаговость понимания ей противопоказана. Предстоит побороться и с этим. Как бы ни был широк усвоенный словарь, ваш русскоязычный мозг не сможет безболезненно пропустить через свое сознание все эти неуместные для нас определенные и неопределенные артикли, все эти have been (имело быть!) – он обязательно задержится на них, чтобы рассмотреть и убедиться, что они всего лишь грамматически окрашивают следующее за ними слово. Да и сам порядок слов бывает совершенно невообразим для нашего воображения – вы можете читать некое утверждение, в конце которого вдруг встречаете какое-нибудь never или nothing – и все сразу оборачивается отрицанием того, чему вы только что поверили.

Царство «мертвых» стихов

Для того, кто сам не вкусил переводческой радости, приведу пример. Вас угостили вишневым пирогом. Конечно, вы довольны – но только в том случае, если хозяйка удалила из вишен косточки. А если нет – попробуйте насладиться таким пирогом.

Предположим, гурман иноязычной поэзии преодолел отмеченные препоны – он аккуратно вскрыл пирог, выковырял из вишен все косточки, снова все запечатал и приготовился отведать и формы и содержания. Но тут его подстерегает, наверное, главное разочарование. Воспитанный на душистом дрожжевом хлебе русской поэзии, вкушающий с ужасом чувствует, что ему предложили безвкусный как поролон, дутый воздухом, заведенный на разрыхлителе продукт, который и хлебом-то назвать нельзя! Никакого вкуса – только неуклюже построенная информация. Но как же так? Ведь до того он читал готовый перевод, таинственность которого обещала поистине райские кущи оригинала. Он читал: