Угль, пылающий огнем

Слышу, как везут песок с карьера,
Просыпаюсь, у окна стою,
И береза смотрит светло-серо
На меня, на комнату мою.
Голубое небо так сверкает,
Почему ж в нарушенной тиши
Ужас пониманья проникает
В темную вещественность души?
Разве только нам карьер копали,
Разве только мы в него легли?
Матерь Утоли Моя Печали
Не рыдала ль плачем всей земли?

Расскажите, пожалуйста, как Вы работали над «Записками жильца». В этой повести и отдельные судьбы, и подробности политической жизни приморского города времен Гражданской войны, и размышления об истоках и естестве фашизма, и трагедия еврейского гетто, и ужасные откровения о людях на войне. По ощущению, здесь много документального. Кто из персонажей — вымышленные герои, а кто существовал в действительности? Кто прототип Лоренца? В критике «Записки жильца» называют в значительной степени автобиографическими.

— Отвечаю на вопрос о моей повести «Записки жильца». Сначала мне необходимо для ясности упомянуть написанную гораздо позднее повесть «Декада». Почему ее, а не «Записки жильца» я осмелился опубликовать в Америке? Потому что боялся: меня и так не забывал КГБ, а в «Записках жильца» отрицательно изображены Ленин, весь большевизм, в то время как главная тема «Декады» — сталинская депортация горцев Кавказа, ругать Сталина было менее опасно. Я не согласен с вашим замечанием, что в «Записках жильца» много документальности. Именно документальности в них нет. Все основано на моей памяти, которая раньше была довольно крепкой: и события Гражданской войны, и голод после захвата города большевиками, и соседи по двору и улице, и портреты меньшевиков, эсеров, анархистов, только период немецко-румынской оккупации воспроизведен по рассказам очевидцев. В отличие от поэм, у многих персонажей повести не один прототип, а два или даже три. Внешность и некоторые поступки руководителя городских большевиков Гринева списаны с Ю. Ларина, я его видел. В начале XX в. он возглавлял подпольный социал-демократический кружок, участником которого был мой отец. Лоренц, как существо мыслящее, нарисован с моего приятеля юности — одесского православного немца, а все, что у него связано с войной, с любовью к хозяйке трактира в завоеванной Германии, принадлежит другому прототипу.

— В «Записках жильца», как и в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», удивляет определенность, точность высказываний о сущности большевизма. При этом и сюжет «не отпускает» читателя, и широчайший словарь, и особый языковой колорит… А еще я помню с Вашего голоса народные стихи о женской прелести, которые внесены в Вашу прозу:

Перед мальчиками
ходит пальчиками,
а пред зрелыми людьми
ходит белыми грудьми.

В интервью «Литературной газете» Вы сказали: «Если говорить о поэтах, у нас в России три гения: это Пушкин, Лермонтов и Тютчев. Если называть прозаиков — Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов». Каковы, по-Вашему, критерии литературной гениальности? Замечу, что в отношении Чехова Анна Андреевна Ахматова с Вами наверняка бы не согласилась.

— Каковы мои критерии гениальности? Ответ прост. Повторяю: гениальные писатели отличаются от своих скромных собратьев тем, что их творения будут жить вечно. Вы правы: Ахматова (и Мандельштам) не ценили Чехова. Это их ошибка. Великие, как и мы, смертные, тоже ошибаются. Ошибался Бунин, отрицавший талант Ахматовой и Блока. Единственное, что нас приближает к бессмертным, — это их ошибки.

— Семен Израилевич, названия «московская» и «ленинградская» школы кажутся вам точными? И каковы временные периоды их существования, не кончились ли эти явления?