Угль, пылающий огнем

Позже в нескольких сухумских домах я видел переписанную от руки поэму «Нестор и Сария»: с экземпляра, который привез своим друзьям — артистам театра имени Чанба.

У Липкина была незыблемая репутация переводчика-классика, мастера переложений поэзии Востока, который и стихи пишет, время от времени их публикует. Ему удалось маловероятное — изменить репутацию. Стать для читателей поэтом, который отчасти по склонности, но больше волею обстоятельств 40 с лишним лет занимался переводом — и делал это замечательно.

Судьба дала ему рискованный шанс. И Липкин воспользовался им решительно и безошибочно.

В одну из наших первых встреч, в начале 1970‑х, я спросил: так ли хорош Мирзо Турсун-Заде, как выглядит и звучит в его переводах. Речь, понятно, шла не об официозно-лауреатских поэмах, но о лирике, где есть очень хорошие стихи. «Мирзо — очень талантливый человек, — ответил Липкин. — Я давно с ним знаком и перевожу его точно, насколько это вообще возможно». Признаться, сомнения мои не развеялись. И в дальнейшем я несколько раз задавал тот же вопрос, неизменно получая тот же, слово в слово, как будто на пленку записанный ответ.

Потом Карл Профер издал «Метрополь», и Липкина перестали печатать.

Мирзо к тому времени уже умер. Липкинские переводы его стихов — большая часть наследия — сплошь авторизованы: это означало, что переводить их заново можно было только с согласия Липкина, таджикский советский классик становился, таким образом, не издаваемым, вернее, не переиздаваемым по-русски.

Однако новые переводы все же появились. Я сообщил о них Липкину — и посоветовал подать на издателей в суд, получить с них деньги, с паршивой овцы…

«Я не стану этим заниматься, — вяло отреагировал Семен Израилевич, — пусть делают, что хотят, — и, помолчав, добавил, — хотя, конечно, досадно: я его так хорошо… придумал».

Примерно тогда же, в пору жесткой издательской блокады, он как-то встретил на улице поэта из 30-летних, прежде его навещавшего — стихи почитать. И тот рассказал, что издательство предложило ему наново перевести изрядный кусок восточного эпоса, некогда переведенный Липкиным. «И что вы ответили?» — поинтересовался Липкин. «Согласился. Ведь если не я, отдадут какому-нибудь… мерзавцу»…

Впрочем, этот хотя бы пытался оправдаться — тем, что хотел как лучше. Другие запросто обходились без подобных угрызений. Скажем, Солоухин, не колеблясь, взял в издательстве все материалы, приготовленные (и оплаченные) Липкиным для перевода «Гэсэра», и преспокойно переложил якутский эпос по чужой канве…

У Георгия Иванова: «Над кипарисом в сонном парке / Взмахнет крылами Азраил, / И Тютчев пишет без помарки: / „Оратор римский говорил“»…

Не знаю, бывал ли Иванов в Мюнхене, и едва ли ему было известно, что «Цицерон» написан именно здесь, но его явно «италийский» кипарис, зеленое пламя которого колышется взмахом темного крыла, и замечательный звук строки оборачиваются точной деталью. Найти кипарисы в любом из мюнхенских парков не составит труда.

Липкин в Мюнхене бывал. Посетил Дахау. Написал стихи: «Маляр, баварец белокурый, / В окне открытом красит рамы, / И веет от его фигуры / Отсутствием душевной драмы»… И далее — о «печах»: то ли «предтечах» грядущего, то ли «знаках» былого. Закрепленное за нацистскими лагерями и «повоенным духом» клише предварило собственные впечатления, вытеснило их мысленным представлением. Он описал то, что увидел, но увидел не то.

Мне подумалось, что он это почувствовал — и не потому ли — случай у Липкина редкий — во второй, «таджикской», публикации вымарал начальную строфу, из-за чего распалась охватывавшая стихотворение метафора памяти-листопада и вся композиция как бы перекосилась. Я тогда спросил его о причинах столь резкой правки. Он ответил, что зачеркнутая строфа была неуместно-красивой — и тут же, без перехода, заговорил о стихотворении «Зола», написанном сразу вослед первому и на ту же тему. Прямо не прозвучало, но выходило так, что одно стихотворение было подступом к другому…

Он не был ревнив — в поэзии. Среди поэтов мне такое встречалось нечасто. Тарковский, например, по-моему, ревновал к ахматовским похвалам Бродскому, по свидетельству Липкина — и не его одного — говорил, что тот «способный мальчик, не более того». Да и позже переменил свое мнение, так скажем, не радикально: «Ну что вы со своим Бродским носитесь?

Он не мой, потому что слишком длинно без стержневой мысли пишет, неоправданно длинно», — вспоминала Лиснянская. У нее же — и о «ревности» есть…

«Семен Израилевич, Бродский — хороший поэт?» — спросил Витковский. — «Лучший».

К позднему своему книжному дебюту — в 56 лет — он относился не без горечи, но философски. Ссылался на Алишера Навои (которого он, конечно, тоже переводил), говорившего, что полководцы и поэты начинаются после 40: прежде этого срока у полководца — дети малые и воюет он с оглядкой, а у поэта не пережиты влюбленности, о которых он только и пишет…