Угль, пылающий огнем

А ярость подогревалась обидой, странно сказать, эстетического характера.

Критики-стукачи не просто шили дело, они искренне не могли понять, что речь действительно о «народе по имени», о крохотной народности, обитающей в Южном Китае, чье имя, равнозвучное соединительному союзу «и», заново пробудило в поэте его любимую мысль. «Поголовная смерть одного, даже малого племени, есть бесславный конец всего человечества» — из «Техника-интенданта».

(Справедливости ради скажу, что, может быть, благороднее, но не умнее «нас» оказались израильтяне, тут же радостно опубликовавшие охаянные стихи как — разумеется! — доказательство проникновения в СССР сионистских идей. А у «нас» это было делом обычным, повторяющимся. Из липкинского письма того же 1975 года: «Лито решило было снять мое стихотворение, которое начинается строчкой „На окраине нашей Европы“. Причина — речь идет об определенном государстве. Мой ответ — так оно же в Азии — не был принят во внимание. Тогда я сказал: „Там говорится о „Хвалынской воде“ — Хвалынское море — это Каспийское“. — „Да ну, — искренне удивился Исаев и, взяв трубку, сказал: — Он говорит, что там речь идет о Хвалынском море, а оно, значит, Каспийское“. Там успокоились и посулили подписать в печать…»)

То есть поэта, который всегда, что думал, то и писал, по-волошински предпочитая «при жизни быть не книгой, а тетрадкой», подозревавшие в нем подвох и лукавство как бы силком зачисляли в собственные подобья. Двойные души и в нем видели тот же порок двоедушия…

Получая литературную премию имени Сахарова, Липкин скажет: «Было бы более правильно, если бы награда была мне присуждена за нормальное поведение русского литератора… Я не наступал… Я тихо сопротивлялся: полвека писал в стол».

В его воспоминаниях о Василии Гроссмане есть эпизод, связанный с романом «Жизнь и судьба» (в спасении которого от КГБ, кстати, участвовал именно он, Липкин, догадавшись — в предвидении ареста романа — спрятать машинописную копию). Друг-поэт советует другу-прозаику не носить ее в журнал «Знамя», не доверять Вадиму Кожевникову, человеку, как говорится, со специфической репутацией. «Гроссман взглянул на меня с гневом, губы его дрожали. „Я не буду таким трусом, как ты, я не намерен четверть века прятать свои рукописи в стол. А ты, пока Платонов прал против рожна, пока меня били и топтали, спокойненько переводил своих восточных клиентов, предаваясь неге и холе“».

«Клиенты» — да, что было, то было, долгие годы являясь надежной основой материального достатка. И все же, говорит Липкин, я подумал, что это несправедливо (да и Гроссман, выплеснув вызванный болью гнев, покаянно обнял его, «слезы стояли в его глазах»). «Я делал при Сталине попытки печататься, Гроссман мне сам говорил, что попытки эти напрасные. В то же время я чувствовал, что по сути он прав, я не прал против рожна. (К слову, это неуклюже-прелестное выражение — из рассказа Сергеева-Ценского „Пристав Дерябин“. — Ст. Р.) Надо сказать, что если Гроссмана порой заставляли задумываться мои рассуждения о нашем обществе, о важности развития национального самосознания советских народов, мои экуменические мечтания, то на меня серьезное и важное влияние оказывала нравственная сила Гроссмана. И когда впоследствии я сделал решительный поворот в своей жизни, я мысленно спрашивал совета у Гроссмана, и мне казалось, что слышу одобрение оттуда, где мы еще, может быть, встретимся».

(Встретились?)

Поворот — это, конечно, выход вместе с женой, поэтом Инной Лиснянской, из Союза писателей в знак протеста против жесткой реакции власти и, уж естественно, «литературной общественности» на выход бесцензурного альманаха «Метрополь».

Между прочим, только они двое и сдержали слово, заранее данное несколькими участниками альманаха: в случае, если репрессиям будет подвергнут хоть кто-то из них (а «репрессировали», слава Богу, по правилам, как говорила Ахматова, вегетарианских времен молодых Евгения Попова и Виктора Ерофеева, отказавшись принять их в Союз), оный Союз будет покинут ими всеми. Аксенов, один из инициаторов «Метрополя», в данном случае не в счет: как помним, позже он сам расскажет, как планировал свою эмиграцию — в отличие от Лиснянской и Липкина, «домашних гусей». И хотя то, как была воспринята его роль во всем этом, скажем, непримиримым Виктором Конецким («- Передай Ваське, — говорит он в Париже Анатолию Гладилину, — чтобы он не встретился мне где-нибудь на международном перекрестке: расквашу хлебало вдребезги… — За что ты на него так? — За то, что по его вине на шесть-семь лет из литературы вылетели Фазиль Искандер и Андрей Битов. — Ты имеешь в виду „Метрополь“? — Да»), хотя, говорю, восприятие это действительно слишком непримиримо, что скрывать, в более мягко-укоризненной форме подобное высказывали тогда многие. Шепотом, разумеется; как я уже писал, была велика и обоснованна боязнь слиться в осуждении с трубадурами официоза.