Углич

— Да уж, почитай, года три грудной жабой мается.

— Вот и я о том. Травки мои хоть на какое-то время жизнь боярина облегчат. Токмо хочу упредить тебя, Митрий. Не сказывай о нашем разговоре Нилу Силантьевичу, иначе совсем сникнет.

— Чай, сам понимаю.

— Вот и добро. А я уж постараюсь оттянуть кончину боярина.

Юшка соврал холопу. Боярин хоть и страдает грудной жабой, но он может протянуть еще несколько лет, поелику жизнь каждого человека определяет Всевышний. Но ныне Юшка своего случая не упустит.

Вернувшись к Нилу Силантьевичу, он застал его в добром расположение духа.

— Отпустило, ямщик. Кажись, и впрямь твой настой зело пользителен, будто живой воды испил.

— Рад за тебя, боярин. Кабы пожил у меня недельку, совсем бы про недуг забыл.

— Недельку? Хотелось бы, да дела в Угличе ждут.

Окольничий Тулупов был послан в Углич Борисом Годуновым.

— Битяговский шлет мне разные грамоты, но всего в них не скажешь. Потолкуй, Нил Силантьевич, с дьяком. Изведай всё до мельчайших подробностей — и вспять.

«И дел-то», — подумал Тулупов. Норовил сказать о своем недуге (лекарь-немчин просил о всяких дорогах напрочь забыть), но промолчал. Откажешься — Годунов Бог весть что подумает. Охладеет, от царева двора отлучит, а то и в Дикое Поле[129] сошлет воеводишкой на Засечную черту[130]. Так и снарядился в дальнюю дорогу недужным. Уж подумывал, что не добраться живым до Углича, да тут ямщик с целительными настоями подвернулся. Добрый, знать, мужик.

— Дела можно и отложить, боярин. Здоровье всему голова. Подлечишься — и дале поезжай.

— Ох, не ведаю, как и быть, Юшка. Дело не комар, от него не отмахнешься. Ну да погляжу денек, другой… Ты как в ямщики-то угодил?

— От нищеты, боярин. Жил ране в убогой деревушке. Семья была — шестеро мальцов-огальцов. Голодовали шибко. Трое ребятишек примерли, остальных вкупе с женой моровая язва прибрала. Горькой сиротой остался. Норовил в люди выбиться, но из дуги оглобли не сделаешь. А тут прослышал я, что царь-государь кличет охочих людей в ямщики. Но я человек подневольный, пожилое[131]господину своему задолжал. Как уйдешь? В бега? Но я привык по правде жить. Беглый человек — тот же воровской человек.

— Истинно, Юшка. Ну и как же тебе удалось из кабалы выбиться?

— Пришел на двор своего господина и честно сказал: «Денег у меня нет, высеки меня батогами, а потом на волю отпусти». Барин вначале посмеялся, а затем молвил: «Легко хочешь от кабалы уйти, Юшка. У мужика кожа дубленная, от батогов оклемается. Высеку я тебя, потом с моим медведем подерись».

— Жесток же твой барин. Экая на тебя беда навалилась, — с осуждающим сочувствием покачал головой окольничий.

— Жесток, но куда денешься? Беда не дуда: поиграв, не кинешь. Вот и пришлось мне согласиться. Крепко высекли меня холопы барские, водой отливали. Два дня на соломе в подклете отлеживался, одним квасом да ломтем хлеба потчевали.

— Жесток! — вновь покачал головой Нил Силантьевич.

— На третий день встал. Пришел барин, и ковш хмельного меду поднес. «Выпей, — сказывает, — и на косолапого». Повели меня холопы в клеть, рогатину в руку сунули, и дверь за собой замкнули. Клеть фонарем освещается, а верх закрыт решеткой дубовой. Встал на нее барин и сказывает: «Прости, Михайла Потапыч, давно тебя не кормил, зато ныне сыт будешь. Разорви на части этого смерда!».

Нил Силантьевич схватился за сердце.

— Экие страсти, Юшка! Да как же ты, мил человек, живу остался?

— Никак Бог помог, да злость невиданная. Медведь поднялся на задние лапы и со страшным ревом на меня ринулся, а я собрал все силы — и рогатиной зверю в брюхо. Глубоко вонзил. Медведь поначалу на мне повис, плечи ободрал, а затем рухнул.

— Какой же ты молодец, Юшка. И впрямь тебе Бог помог. Барин твой, небось, тотчас на волю отпустил.

— Какое там, — отмахнулся ямщик. — Озлился, ногами затопал. «Ты, смерд, моего лучшего медведя загубил. Плетьми, нечестивца!». Едва не до смерти запороли. А барин: «С глаз моих прочь!». Мне же на ноги не подняться. Ползком добирался до ворот. Вот так я волюшку себе добыл, боярин.

На глаза Нила Силантьевича аж слезы навернулись.

— Да ты же муки ада прошел, мил человек. Зато в рай попадешь. Бог-то всё видит. Ты Бога не забывай.

— Не забываю, боярин. Обет дал: как деньжонок скоплю, вклад в монастырь внесу, да токмо…

Юшка запнулся, замолчал, провел щепотью по повлажневшим глазам.

— Договаривай, мил человек.

— Токмо жалованье мое едва на прокорм хватает. Много ли с трех рубликов в год отложишь? Полушка к полушке. Во всем себя урезаю.

— Сиротские деньги, — сердобольно вздохнул Нил Силантьевич и полез в калиту. — Помогу тебе, Юшка. За такую страдальческую жизнь никаких денег не жаль. Пусть вклад твой будет достойным. Заодно и святым отцам скажи, чтоб за мою душу помолились. Хворь-то никак меня переборет. Прими, сиротинушка, семьдесят пять рублей.

— Да ты что, Нил Силантьевич?! — обомлел присутствующий при разговоре Митька. — Такими деньжищами не швыряются. Мне за такое богатство, почитай, два десятка лет служить.

— Помолчи, Митька. Немощен я. Богатство от смерти не избавит. Прими с Богом, ямщик.