Углич

Юшка упал на колени.

— Век за тебя буду молиться, благодетель!

С этой минуты планы ямщика изменились. Теперь не нужно подливать в чарку отравного зелья. Напротив, ныне он может смело заявить, что деньги ему дал окольничий Тулупов, дал добровольно, при видоке Митьке. Однако доверчив же Нил Силантьевич! Поверил в брехню. Ай да выдумщик ты, Юшка!.. Теперь надо мчать в Москву, сунуть хорошую мзду начальнику Ямского приказа — и волюшка в твоих руках. А там — Углич, счастливое и богатое житие… Но допрежь надо доехать до ближайшей деревеньки и уговорить какого-нибудь мужичка малость посидеть в ямской избе, пока он ездит в Москву. Согласится. За десять алтын во всю прыть прибежит. Не сам, так сына пришлет.

Окольничий укатил в Углич на другое утро, а Юшка в тот же день поскакал в деревеньку.

Глава 7 ГОДУНОВ И ДЬЯК САВВАТЕЙ

Когда темная ночь опустилась на государев Кремль, Борис Федорович вышел из своих палат и по Троицкой улочке направился к Чудову монастырю.

Сопровождал правителя всего лишь один человек, его личный телохранитель, могучий француз Яков Маржарет.

Никогда еще Борис Годунов не выходил со столь малой охраной. Он не взял с собой даже самых ближних послужильцев.

Рослый Маржарет шел слегка впереди, освещая путь слюдяным фонарем; при французе шпага, кинжал и два пистоля.

В переулке послышались голоса. Годунов тотчас настиг Маржарета и увлек его за стену монастыря.

— Фонарь прикрой.

Телохранитель накрыл фонарь полой плаща. Стрельцы с факелами прошли мимо, отблески огней плясали по сухим бревенчатым стенам.

Вновь пошли по Троицкой. Обогнув монастырь, ступили к небольшим хоромам в два жилья. Маржарет застучал в калитку, никто не отозвался; Маржарет громыхал долго и настойчиво, и вот, наконец, из сторожки послышался сонный, глухой голос:

— Кого черти носят? Опять калика?

Привратник распахнул оконце в калитке, поднял фонарь, ахнул:

— Батюшки!.. Боярин Борис Федорыч!

— Не гомони, холоп, — строго одернул привратника Годунов. — У себя ли Савва?

— У себя, батюшка боярин, — открывая калитку и низко кланяясь, залебезил привратник. — Где ж ему в эку пору быть? Вон и свет в окне.

Приходу правителя дьяк Сааватей Фролов немало подивился:

— Что привело тебя в сей поздний час, боярин?

Годунов кивнул Маржарету, и тот вышел в сени. Боярин же уселся на лавку.

— Так один и живешь, дьяк?

Савватей развел руками:

— Жену Господь прибрал, а сыновья в ливонской неметчине пали.

Было дьяку за пятьдесят; крупный, осанистый, с цепким, пытливым взором; курчавая борода стелется по широкой груди.

— Не велишь ли подать вина, боярин?

— Не до застолья ныне, дьяк. Явился к тебе по государеву делу… Ведомо мне, Савватей, что ты духовную грамоту царя Ивана Васильевича писал.

— Духовную? — насторожился дьяк. — Писал, боярин.

— Крепко ли хранишь? Не просил ли кто показать царское завещание?

Вопрошал Годунов строго, не сводя напряженных глаз с Фролова.

— Храню в потайном ларце, — всё также настороженно отвечал дьяк.

— Дале, Савватей.

Но дьяк умолк.

— Чего ж замолчал? Мне доподлинно ведомо, что к тебе приходили за грамотой, Савватей. Доподлинно!

Борис Годунов конечно лукавил. Он и знать ничего не знал, что к Савватею наведывались какие-то люди.

«Пронюхал! — изумился дьяк. — А, может, и самого Нагого изловил. Вот беда-то. Теперь не уклонишься. Не зря про Годунова говорят, что у него и в затылке глаза».

— Приходили, боярин, — сумрачно признался дьяк. — О завещании пытали.

— Вот и я о том же. Откуда?

— Из Углича, боярин.

— Нагие?! — в глазах Годунова промелькнул испуг. Савватей то приметил.

— Нагие, боярин.

Борис Федорович, стараясь скрыть смятение, заходил по горнице. Нагие не дремлют! Ужель что пронюхали? Ужель царь завещал на престол Дмитрия?

— Слушай, дьяк, — голос Годунова дрогнул, ему так и не удалось скрыть волнение. — Что ты поведал Нагим?

«Мечется боярин, — заметно поуспокоившись, подумал Савватей. — Нагие для него лютей ордынца».

Вслух же спокойно и с достоинством молвил:

— Побойся Бога, боярин. На душу греха не приму, то дело свято. Не мне цареву холопу, государеву грамоту оглашать.

— Так ли, дьяк? — пронзил его взглядом Годунов. — Мишка Нагой казны не пожалеет.

Теперь уже правитель не сомневался: к дьяку приходил именно «пропавший» из Углича Михайла Нагой.

— Ведаю твои мысли, боярин. Дескать, за тридцать серебренников душу свою продал, как Иуда Христа. Напрасно, боярин. Честен я перед Богом и государем. Нагого я прогнал.

— Смотри, дьяк, — угрозливо протянул Годунов. — Коль солгал, добра не жди… Доставай завещание.

— Пошто, боярин? — похолодел Савватей.

— Пошто? — хмыкнул Годунов. — Не место здесь царскому завещанию. Уж, коль Мишка Нагой наведался, твой дом в покое не оставят. Заберу грамоту во дворец.

— Прости, боярин, но передать тебе завещание, я не волен. Грамоту приказано огласить на Боярской думе.

— Оглашу. Доставай, Савватей.

Но дьяк и с места не сдвинулся, брови его нахмурились, лицо окаменело.

— Не гневайся, боярин, но грамота никому в руки не завещана. Один лишь великий государь волен ее на Думе огласить.