Угловая палата

Ни командовать, ни помогать командовать не пришлось — в окружение попали вскорости. Хотя нет… командовал, когда к своим пробивались. В группе окруженцев никого не нашлось, кто взял бы на себя обузу — командовать, даже те, у кого «кубари», а я, старшина, носивший четыре треугольника, взялся… Шли лесами, били немцев, они нас тоже колотили почем зря… По пути наткнулись на медико-санитарный батальон, санбат, значит. Какой там батальон! Рожки да ножки от батальона. Командир убит, врачи — вчерашние студенты, сандружинницы — тебя моложе, а раненых более ста. Аникебям! Мать родная! Мороз по коже. Два грузовика, четыре «санитарки» — автобусики расхлябанные, — один даже с надписью: «Для перевозки рожениц». Смех и грех. В полуторку полагается пять-шесть тяжелораненых, у нас пятнадцать помещалось… В машине для рожениц мужики оказались, которые понахрапистей. Раны-то пустяковые: у кого рука, у кого голова покарябаны. В той неразберихе ударились в анархию, на дисциплину наплевали. Выбрали себе старшего, батькой, как Махно, звали. Проявил я характер, повыкидал их из автобуса, едва не застрелил одного… Загрузил теми, кого на носилках тащили. Из своей группы да из легкораненых мужиков, анархистов этих, сформировал ударный отряд, вооружил его, чем мог. Прорвались. Много потеряли, очень много… Девчонок сандружинниц сколько-то побило, бойцов моих ударных, раненых еще. Двенадцать, которые с полостными ранениями, сами умерли. В последний момент, когда уже соединились со своими, и меня осколком в грудь прихватило.

Вышли к своим — меня к медали представили, в звании повысили: вместо треугольничков — кубарь в петлицы. Лечился два месяца. Между прочим, операцию мне Олег Павлович Козырев делал. За непригодностью выбросил три ребра да кусок легкого… Вылечили, комиссия признала нестроевым, а начальство нашло у меня способности по части снабжения медицинских учреждений. Наверно, потому, что для потрепанного медсанбата, когда выходили из окружения, сумел раздобыть пятнадцать подвод, шесть мешков хлеба да сколько-то флаконов йода. Одним словом, сделали меня начхозом того госпиталя, где перенес операцию. Немного погодя стали формировать другой госпиталь — эвакуационный, тот самый, где мы с тобой, Мария Карповна. Хирурга Козырева начальником назначили. Олег-то Павлович и сосватал к себе на эту хозяйственную должность. Прихватили двух сандружинниц, которые скитались со мной по лесам да болотам, — Ниночку Ворожейкину и Серафиму. Серафима-то Сергеевна и сейчас… Ну, ты ее знаешь, а вот Ниночку, самую молоденькую, при бомбежке убило. Вышла из землянки белье снимать… Завернули в ту простыню, что у нее в руках осталась, и похоронили…

Да-а, хлебнули мы с Козыревым всякого лиха… База для нового эвакогоспиталя — районная больничка на пятнадцать коек, два стола операционных, бельишко кое-какое, инструментарий никудышненький… Бывало, что по тысяче раненых в день принимали. Под бомбежкой, в дождь, в слякоть… И все это, представь, не в таких кирпичных трехэтажках — в землянках, палатках. Шины на переломы, жгуты и повязки на кровоточивые раны — и дальше в тыл. Тех, кому неотложно, оперировали, конечно. По три-четыре часа в сутки спали, где придется, как придется… С тех пор и не разлучаемся с Олегом Павловичем, породнились вроде… Через ребра мои искрошенные, через все перенесенное. Осенью сорок третьего… Ладно, эту осень ты прихватила…

Как мышонок сидела Машенька, боялась слово пропустить. Когда замолк, робко спросила:

— Почему же сейчас?…

Спросила и осеклась.

— Что — сейчас? — захотел Валиев, чтобы Машенька договорила.

— Н-ну, что-то у вас… Вроде не любите Олега Павловича.

— Как это — не любите? Не женщина, поди, любить. Это он шибко…

— Вы за Руфину Хайрулловну на него, да? — добивалась ясности Машенька.

— Ох, Мария Карповна, я-то тебя все пацанкой, малолетком считаю, а ты ишь чего знаешь, во что вникаешь… Э-э, да что там! Война все, будь она проклята… Булдэ, Карповна, наговорились, хватит, мало-мало поспать надо.

Валиев поводил рукой по лицу, притормозил словоохотливость. А вот мысли свои притормозить не смог. «Вроде вы не любите его». Не-ет, Мария Карповна, не в любви дело. Не женщина Козырев. Это я правильно сказал… Но что-то ведь отодвинуло от него? Что? Может, все дело в землячке, в татарочке Руфине? Да нет, не в том дело — татарка, еврейка, русская ли… Мало ли что по молодости бывает, но зачем же так? Приглянулась хорошенькая врачиха в медсанбате, выхлопотал, перетянул в госпиталь, вскружил голову, а дошло дело до серьезного — ишь что сделать предложил! А Руфина свое: «Будет у тебя ребенок, и фамилию твою дам!» Пеплом покрылся, сам не свой тыкался из угла в угол майор медслужбы Козырев. Когда в Камышлу рожать поехала, тогда уже, с дороги, успокоила его: «Не казнись, не нужна ребенку твоя фамилия, ты не будешь его отцом». Пожалела Олега Павловича, зло пожалела.

Не просветлел Олег Павлович от такой жалости. А почему? Кто скажет? В чужую душу разве заглянешь?

Глава четвертая