Угловая палата

Сон долго не мог побороть Машеньку. Думала о Мингали Валиевиче, о своей жизни тоже думала. А какая у нее жизнь? Крошечная, с мизинчик. И нет в ней ничего особенного.

Родную маму помнила совсем смутно. Умерла она, кажется, в тридцать втором году. Да, в тридцать втором. Машеньке только-только исполнилось пять лет. Что можно запомнить в таком возрасте? Не могла теперь, как ни старалась, представить даже ее лицо, ее голос, видела лицо и слышала голос Пелагеи Никитичны — теперешней мамы, вытеснившей все то начальное в жизни. А Настюшка с Верунькой вовсе не подозревали, что у них была еще какая-то мама. Настюше шел тогда третий годок, а Верочка по полу ползала.

Лучше помнились последующие годы, а перемешавшись с рассказами взрослых, даже очень хорошо представлялись. Было холодно и голодно, болели, ревели от болей и частой несытости. Бородатый, заплаканный папанька, схватившись за голову, топал пятками о половицы, стонал и кричал чуть не на всю деревню:

— Наплодил на свою голову! Чтоб вас лихоманка взяла, чтоб вы туда, за матерью… Убралась, оставила мужику наследство! Что делать?! Что?! Руки на себя наложить?!

Но такие вспышки затухали быстро. Хмурый, с упрятанным взглядом, становился папанька к корыту, стирал и полоскал, как умел, их заношенные платьишки, доил корову, варил картошку, мял ее с молоком, кормил желторотых. Машенька — самая старшая, ей и наказывалось следить за сестренками, когда отец, тяжко вздыхая, уходил на общественный двор недавно созданного колхоза.

Папанька со двора, а Машенька с Настюшкой — в огород, лакомиться непоспевшей зеленью. Морковные хвостики, огуречная завязь, плоские стручки гороха без горошин — все шло в ход, аж за ушами пищало. Жеваной зеленью и Верочку-плаксу подкармливали, рот затыкали. Ужас как маялись животами. Измученный папанька поил настоем жженых корочек, не спал ночами, лечил. Женщины говорили на деревне: лучше семь раз гореть, чем раз вдоветь.

Тяжело было папаньке, Карпу Ивановичу. Не верил он ни в бога, ни в черта, но проснулась однажды Машенька и чуть не умерла со страха. Стоит папанька на коленках и просит бога, чтобы прибрал его, освободил от проклятой, ненужной ему жизни…

Не знает Машенька, как все было бы дальше, не заглядывала вперед. Круто изменилась жизнь с приходом Пелагеи Никитичны, теперешней мамы. Зимой это было, наряжали народ железную дорогу чистить от снега. Пока там отец работал, она и пришла. Перемыла все, перестирала, их, девчонок, выкупала, каши наварила… За этим занятием и застал ее Карп Иванович, папанька, значит.

Три года прошло, как схоронила она мужа — израненного, покалеченного в гражданскую. Одиноко и неприметно жила на заречной стороне. Узнала, как бедствует Карп Иванович, вот и пришла. Говорила папаньке про то, что, дескать, если Карп Иванович не против, она готова жить вместе. Детей у нее нету, хватит им и этих трех, не обидит сирот, матерью им будет. И если он, Карп Иванович, поимеет к ней уважение, — по гроб не оставит. Упал папанька на коленки, заплакал. Кланялся, благодарил, клялся душу для нее положить.

Так обрели они новую маму — добрую да ласковую А через год у них — Маши, Настюшки да Веруньки — братишка появился, Семка, следом — Дуняшка, а после Дуняшки сразу двое — Никитка и Захарка, близнецы похожие друг на друга, как две росинки, не различишь сразу.

А потом с отцом случилось что-то, будто опоила нечистая сила каким-то зельем. Будто не свой в доме, чужой для семьи. О своей клятве отвечать добром на добро совсем забыл. Конечно, тяжело ему было. В избе шум, гам, болезни… Мыла нет, соли нет, спички надвое колют… Кругом дыра на дыре…

А вот это Машенька уж совсем хорошо помнит. Поужинал папанька сухарницей — сухари в подсоленной воде с каплей подсолнечного масла, — отодвинул миску запрокинул голову и уставился в потолок. Молчал, молчал да как стукнет кулаком по столу: «Да что я — стожильный?! Или рубль неразменный нашел?! Господи откуда только терпенье берется! Вот выйду сейчас за ворота, задеру башку и завою в черное небо!»

И он правда завыл, до смерти всех напугал. И сам испугался, ласкал детишек, успокаивал.

Потом пошло-поехало. Устроился в потребсоюз заготовителем. Дескать, к товару поближе, может, прилипнет что. Но не умел брать не свое. Зато вольным стал, ездил, подолгу носа домой не показывал. Машенька после шестого класса бросила учебу, окунулась в хозяйство наравне с матерью. Когда отец пить начал, вовсе перестали на него надеяться. Никитка с Захаркой по малолетству вообще не хотели его признавать. Отец через порог — они на полати. Встанет папанька на приступок, пошарит в тряпье, ухватит которого за ножонку, подтянет к краю и сам не знает — зачем? Уцапанный Никитка или Захарка хлестанет дурным голосом — и отцова рука тут же выпускает мальчонку. «У-у-у» — прогудит и уйдет. Возьмет топор или вилы, помашет немного — и вон за ворота.

Тогда она забиралась к малышам, успокаивала услышанной где-то или самой придуманной сказкой. А то и песенку пропоет: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…»