Угодья Мальдорора

Шишкова была самой красивой и самой модной девчонкой в классе. Мы не дружили, она выбирала только равных себе подруг — Пятакову, Бубенко… Я в эту категорию прекрасных нимф не вписывалась, я тихо любовалась Шишковой со стороны. Кроме школьных дел, я мало что знала о ее жизни. Она рисовала и шила. Учила английский. Играла на гитаре. В марте я хотела позвать ее на день рождения — а вдруг придет? И тут такое.

— Я вообще ее не видел! — кричал водитель КамАЗа. — Не видел я ее! Выскочила прямо под колеса!

С последнего автобуса шли люди, вызвали «скорую», побежали к родителям. Шишкова умерла мгновенно. Наверное, даже ничего не поняла.

За несколько часов до того она покрасилась в рыжий и обрезала челку — давно собиралась сменить имидж и вот наконец это сделала. Надела новую кожаную куртку, и новые сапоги, и новые серьги. Был поздний вечер, но ей не терпелось показаться на люди — вот и пошла в старые дома, чтобы все посмотрели, какая она красивая…

Новую прическу Шишковой увидела вся школа. Из-под прозрачной газовой косынки торчала рыжая челка.

— Ей не идет рыжий, — думала я, стоя у гроба, — кто ее надоумил покраситься…

Раньше я никогда не бывала на похоронах.

Я смотрела.

Интересно все-таки увидеть покойника. Человек-который-нечеловек. А кто он такое? Тело. Те-ло. Понять это просто, принять невозможно.

Лицо Шишковой мне запомнилось фиолетовым. Наверное, ее не стали гримировать тональным кремом, оставили как есть — только губы были подкрашены темной помадой и, как трезубец кленового листа, сверху горела медно-красная прядь.

В могилу полетели пригоршни земли. Рабочие утрамбовали лопатами холмик, поставили портрет, в изголовье легли венки, гвоздики, розы. Мать держали под руки, отец смотрел на нас, одноклассников, с яростью и содроганием. Никто не мог выдержать этот взгляд. Хотелось крикнуть: я не виновата, что это она, а не я! Мы не виноваты, что мы живы! — Нет, вы виноваты, вы! вы все! — говорили его глаза, и это было невыносимо. У матери глаза другие: боль, ужас, отчаяние — но такогоукора в них не было. В них можно было смотреть.

Но мы не смотрели.

Юлька была единственным ребенком в семье.

Мы ехали назад в школьном пазике, в том самом, который недавно возил нас на свеклу, и каждый молчал о своем. Сейчас начнутся поминки, потом надо быстро сделать уроки, кто-то вечером пойдет на волейбол, завтра будет новый день и все такое.

Наверное, Шишкова сейчас в раю.

И все-таки ей совершенно не идет рыжий…

Шестнадцатый век

Вслед за Шишковой нас покинул Лифшиц. Я тогда болела корью, валялась с распухшим горлом на диване и думала про ангелов. Ртуть на градуснике переползла отметку тридцать девять. Как интересно. У меня только однажды была такая высокая температура, в четвертом классе. Нет, тогда даже выше — сорок и один. Мама с бабушкой перепугались, что я умру, семь раз вызывали «скорую», но в больницу не сдали. Ангелов и черной трубы я не видела — как лежала на оттоманке в большой комнате, так и осталась. Я и сейчас не вижу. Они есть вообще?

Мысль об ангелах занимала меня все утро, а в обеденный перерыв пришла мама и сказала про Лифчика. Я плохо понимала слова. Я пребывала в экстатическом состоянии, накачанное антибиотиками тело стало невесомым, я была готова взлететь.

— Уби-и-и-ли… — долетало издалека. — Армен заре-е-езал… Насме-е-ерть…

Армен был соседом Лифшица по лестничной клетке, они дружили, ходили в одну группу по самбо.

— А что случилось? — Я приподнялась на локте. Говорить было больно, я с трудом ворочала языком. Перед глазами мельтешило, как в плохо настроенном телевизоре.

— Поссорились. Ножом пырнул, на глазах у всех. Сашка через две минуты умер, даже до телефона добежать не успели.

— Из-за чего… поссорились?

— Не знаю, меня ж там не было. Ты ингаляцию сделала?

— Я вообще вдохнуть не могу. Какая ингаляция, мам?

— Прополощи хотя бы горло коньяком. Вот, выплюнешь в пиалу.

Я бултыхала в гортани «Арарат» и думала, что даже не смогу пойти на похороны. То есть я его больше никогда не увижу. Вообще никогда. Ни-ко-гда. Я сделала большой глоток и поставила пустую рюмку на тумбочку. Откинулась на подушку. Из-за зашторенных окон в комнате стоял полумрак. В темноте мне мерещился Армен с огромным, как сабля, столовым ножом — он слегка подкидывал его на ладони, словно взвешивая или дразня. Я закрыла глаза и снова открыла. За окном качалась ветка рябины, шурша по стеклу.

От алкоголя в горле стало тепло, потом за грудиной, потом во всем теле. Волна горячечного жара захлестнула меня, я отключилась. Мне было так плохо, что я даже не могла до конца осознать происшедшее. Был Сашка — и нет Сашки. Был Сашка — нет Сашки. Был Са…

К вечеру я проснулась. Родители пили в гостиной чай и обсуждали сегодняшнее событие.

— Обычное дело, — сказал отец. — Я когда учился в старших классах, у нас троих парней зарезали и одну девку. Она, правда, легкого поведения была.

— Господи! Ребенок — ребенка!

— Какие же это дети, здоровые лбы. Травы своей накурились…

— Паш, ну откуда у них трава?

— Откуда? А то ты не знаешь. Из части, от азеров.