Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Из этого ответа увиделся мне совсем другой Ельцин – не тот, недавний будто бы борец за справедливость, и не тот, которого я недавно ждал в Вермонте с наивными и тщетными советами.

А ещё прежде ельцинского отклика в том сентябре случись такой шутейный довесок: празднуется 200-летие штата Вермонт, в разные дни по разным городкам. Назначен день и для нашего Кавендиша, и меня зовут присутствовать. После Англии не выезжал я никуда уже 8 лет – ни в дальнюю, вот, Корею, ни даже по Штатам, – но как не почтить наших гостеприимных соседей в их скромный праздник. Поехали с Алей, Катей и Стёпой. И очень милый был праздник, со своим разнообразным, прелестным парадом по главной улице. А на церемонию приехал вермонтский сенатор Лихи (и привёз мне личное письмо от президента Буша) – а значит, и пресса, и телевидение, NBC. А значит – нельзя не ответить и на телевизионные вопросы.

А вопросы – какой глубины! (Ну надо знать эфирно-газетные средства XX века, и особенно американские.) «Согласны ли вы на переход России к рынку?»

Боже мой! Надо было мне полвека обдумывать «Красное Колесо» и неразгибно просидеть над ним двадцать лет. Пропустить через себя весь объём российской истории и российских проблем с конца XIX века. Прочесть наших мыслителей XX века. Издать два своих тома публицистики; когда-то «Письмо вождям» – одна программа; теперь «Обустройство» – вторая программа. И в дальнем безсилии изводиться от смутных шараханий российской обстановки. Но – кому это нужно, интересно? Вот – знаменитая американская деловитость: согласен или не согласен на рынок?

Американцы искренно не знают, что этот чаемый Рынок был в России ещё до великого Октября, и был он здоровый (даже когда не на юридических бумагах, а на честном купеческом слове), и люди здоровы. Чего другого – а Рынок был. А вот какой будет сейчас? Чьи неопытные руки запустят этот волчок крутиться, и каким кувырком он пойдёт? И ещё малое сомнение: кроме Рынка – существует ли ещё какая-нибудь характеристика, свойство, сторона народной жизни? И вот всё это, весь этот объём и всю протяжённость – желательно покороче, лучше «да» или «нет».

Да, согласен. Но (сужу по строчкам газет, сказал): после 70 лет коммунизма и 6 лет полностью проигранной «перестройки» – предстоящая зима, с возможной нехваткой продуктов, будет проверкой нового государственного порядка[668].

Вот и исчерпана проблема.

А через три дня объявил в Москве новый генпрокурор – снятие с меня обвинения в измене родине: «Дело прекращено за отсутствием в деянии Александра Солженицына состава преступления»[669].

Вот теперь, впервые, – действительно можно возвращаться.

Так едем! – Когда? – На пустое место – не поедешь. Теперь, отведав глубокого рабочего уединения, я тем более уже не выживу в городской тесноте и колготе. И куда-то же – все огромные архивы за 17 зарубежных лет, и библиотеку?

Значит, Аленька, ехать тебе на разведку. Но не вглубь же осени, – теперь ближайшей весной? Искать загородный участок. Покупать или строить дом. (От нашей высылки это будет уже третий кардинальный переезд. А говорят, и два переезда – пожар.)

Куда? Много манящих мест по России, которых просит душа. Всю жизнь я жил от столиц подальше. После «Ивана Денисовича» уж как зазывали в Москву – не поехал. Ну а сейчас, для конца жизни, пожалуй, можно и под Москвой. Проще будут все связи, практические дела. (Аля же – коренная и страстная москвичка, любит Москву всякую, и сегодняшнюю, со всеми новизнами.)

И возвращаться – ведь непременно весной: чтобы Сибирь и Север проехать летом. А к осени – успеть и на Северный Кавказ, в родные места. Получается, значит, – весной 93-го?

А пока – работать, как и шло. В российской круговерти и в разрыве требований – многого не допишу. (Мы и здесь, за 15 лет, так и не успели разобрать архивы, привезенные из Цюриха.)

Тут неожиданно пришло предложение – первое такое – от нового директора останкинского телевидения Егора Яковлева: дать для них, здесь в Вермонте, обширное интервью.

Обратиться – прямо, прямо к соотечественникам? Затеснятся мысли: что первое сказать, что главней всего?

А – кто это такой будет говорить? С чего вдруг его слушать? 17 лет запрета на родине – не мелочь. Целые поколения выросли, ничего меня не читавши. Всегда представлялось, что книги мои – придут раньше, наладят мне с читателями понимание. Теперь – да, уже два года меня печатают, но при нынешнем безпорядьи – книги вязнут, не продвигаются в глубь страны. Нестоличная Россия ещё мало меня прочла. Уже, вослед книгам, и публицистика моя печатается, – но и она либо опоздала к страстям, либо обгоняет понимание. И теперь – изустно излагать всё от исходного? от начала начал?

Отодвинул интервью на весну 92-го. Дать время книгам ещё.