Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Может быть, что-то, из того же Тамбова, спасу в отдельных рассказах. Давно я задумал и томлюсь по жанру рассказов двучастных. Этот жанр – просто сам просится в жизнь. Мне видится несколько типов или видов таких рассказов. Простейший: один и тот же персонаж или два-три их, в обеих частях-половинках, но разделённых временем – хоть малым, хоть годами. (Да это само собой, и незадуманно, встречается во многих литературных сюжетах.) Второй тип: половинки связаны общей темой или идеей, а персонажи – совсем разные. Третий тип: связь половинок может состоять в каком-либо предмете, событии, коснувшемся обеих. Четвёртый тип: вариантный. Идёт единый рассказ до какой-то точки, оттуда раздваивается; от этого развилка могло пойти вот так (и что из этого получилось), а могло эдак (и что получилось). Правда, это уже рассказ скорее трёхчастный.

И хочется такие рассказы попробовать! Ведь никогда не живёшь без следующей задачи, это неизбежный закон: она поселяется в тебе даже раньше, чем закончена предыдущая. Это – и сильная помеха окончанию каждой книги, крадёт время, сбивает. Но это же обещает и негасимость движения.

______________

В конце мая 1991 достиг нас телефонными путями из новосозданного, пока неуверенно призрачного Министерства иностранных дел РСФСР запрос: Ельцин (ещё тогда не избранный в российские президенты, но вот изберут на днях), спешащий в конце июня первым же своим визитом представиться Президенту Соединённых Штатов, хочет приехать часа на два ко мне в Вермонт. Готов ли я его принять?

Очень было неожиданно для нас. А по сжатым срокам американского пребывания Ельцина выглядело даже и авантюрно: где ж выкроить время? Из Вашингтона до ближнего к нам аэродрома – в лучшем случае два часа, да оттуда к нам – почти час. Стало быть, всего ему нужно часов семь, откуда ж он их наберёт? Но – ждут моего ответа.

С такой прямотой – физической через океан, и ответственной по посту приезжающего, – вдруг живая и требовательная рука из России протянулась ко мне в Вермонт. Из одного сердечного порыва не мог Ельцин затеять такую сложность – ясно, что из расчёта политического, и ясно какого: выставить меня своим союзником против Горбачёва.

Ещё в «Телёнке» был такой про́мельк: а вдруг зовут на встречу с вождями?[666] Западные рецензенты объясняли эти строки мелко, как им доступно: честолюбием, мегаломанией. Ничего они не поняли: я отвергал и встречи с испанским королём, с двумя американскими президентами, – а советских вождей и вовсе ставил нижайше, какая мне честь с ними встречаться? Но если можно повлиять на оздоровительный ход в моей стране? И вот теперь – российский Президент едет ко мне сам?

Аля позвонила Козыреву в Нью-Йорк, передала согласие на намеченный день: встретим на ближнем к нам аэродроме, а потом, без большой свиты, к нам домой – и часовая беседа у нас.

Что же я скажу Ельцину наедине? Ох, много чего. Начиная с этого опрометчивого кувырка с «суверенитетом России», «Днём независимости России» – от кого независимости? А миллионы русских в остальных республиках? их что, сбросим? – как же это у него в голове укладывается? И что это за мираж «конфедерации государств» из союзных республик? И – свежий тогда (майский) закон с безкрайними правами Госбезопасности, – что ж это делается? А ещё…? А…?

Я понимал, что у всех деятелей, всплывших на Перестройке, нет ощущения долготы исторической России, нет сознания ответственности перед протяжённостью Истории, – откуда б набраться им в их партийном прошлом? И не пополнить же в политической суматохе. Однако в разговоре наедине, может быть, можно что-то веско передать. Издали Ельцин был мне симпатичен, и я верил, что в чём-то важном сумею его подкрепить. Нуждается, нуждается он в подъёме уровня мыслей и действий; это так видно по его промахам.

В начале июня нам подтвердили, что Ельцин – условия встречи принял и рад ей. Ожидается в Штатах к 20 июня. Сопровождать его к нам будет охрана от Госдепартамента.

Однако сам этот шквальный приезд и эта необходимость немедленных политических заявлений – для меня, многолетнего неподви́ги, – был резкий, внезапный удар. Вот так сразу вдвинуться в самую гущу российской политики? Ведь – дни, и недели, и месяцы, и годы проходили у меня в равномерной работе над рукописями, над книгами, в переходе от одного письменного стола к другому, – и хотя сердце моё выколачивалось от страстного отзыва на политические события, попрашивалось к бою, – но вот когда так прямо вдвинулся в Пять Ручьёв призыв к политическому действию – я почувствовал себя неготовым, совсем не в том темпе. Да ведь только начни? После Ельцина, откройся эта дорожка, начнут приезжать и другие? И что останется от моей работы?