Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Итак, прощай, Париж. Аля спешит-летит домой к малышам. А мне надо опять – оторваться незаметно (в испанскую поездку приехал за мною неизменный, верный, находчивый Виктор Банкул), теперь ехать дальше как можно долее анонимно, нигде не открывая следов. Ещё долгий кусок по Франции, а тут меня только что много показывали, трудно не узнаться.

Сколько уж, кажется, я Францию видел, а – всё новое, всё новое глазу, и пластами нагромоздились века, короли, полководцы. Замки, замки – Амбуазский, Шеверни, Шамборский. Анжуйские графы, предшественники Плантагенетов. Здесь комната Генриха II, там сундук Генриха IV, здесь родился и умер Карл VIII. И неужели все эти замки (иные – даже во Французскую революцию не конфискованные, отстояли себя, собравши верных) ещё будут инвентаризовать коммунисты, которых многие французы не первый раз ожидают ко власти?

А совсем особое чувство – вступить не в поражающие эти замки, но в скромный частный дом великого человека: дом Леонардо да Винчи в Амбуазе, всего-то двух его последних лет жизни, когда пригласил старика на покой Франциск I. Ходить по коротким этим аллейкам, застыть на мшистом мостике через ручей и тщетно пытаться перенять его мысли, настроения, опасения – что при жизни равняло со всеми его, ни с кем не сравненного. С поколениями, с веками сколько ж вырастает сочувствователей этим всегда одиноким людям, как мы готовы их защищать, поддержать через слой времён, – но нет им нашего заслона в их горькие годы, а современники предпочитают ненависть, преследования, клевету.

Сколько угодно можно слышать о гениальности изобретений Леонардо, но вполне поразиться можно только – пройдя все восстановленные его модели. Почти автомобиль. Почти танк (от ручной тяги). Крыло для человека. Геликоптер. Самолёт без мотора. Парашют. Камнемёт. Самонакатные пушки. Почти зенитная пушка. Счётчик пути. Подшипники. Зажимной ключ. Пресс для печати. Водяная турбина. Гигрометр. Ветрометр. Воздушное охлаждение для дома в жару! И всё это – с XV на XVI век!

А в других комнатах – Джиоконда, автопортрет со струящейся бородой, очаровательные бабёшки, мальчишки. И из его сочинений: «В юности целомудрие – в старости разум»; «Не предвидеть – уже стонать».

От Биаррица до Сан-Себастьяна попали мы в полосу шторма: тряслись вывески, падали телевизионные антенны, срывало и несло дорожные указатели, рвало провода, по набережным ветер гнал струи воды, наш автомобиль толкало порывами, клочья пены неслись сюда, как крупные насекомые, под маяком взрывались белые протуберанцы брызг. Всё это, да с чёрным небом, подходило к тому настроению, как я въезжал в Испанию: так и мнилось, что она вступала в свои последние сроки. И в Сан-Себастьяне из-за наводнения были толпы, запреты движения, полиция – так и казалось, что опять очередной конфликт в Басконии, что-нибудь вытворили баски-террористы? В Испанию я въезжал слишком неравнодушно: «любимая война» нашей юности сроднила нас до ответственности, хотя и переполюсованной за столько лет с тех пор. Я ехал не посмотреть, но помочь, сколько могу, как своей бы родине.

А навстречу неслись наблюдения, какие, может, и по книгам можно составить, но для меня новы. Общее впечатление: бедность, какой в Европе не ожидаешь, ещё эта – красноватая неплодородная кастильская земля. Местами что-то кавказское: на безплодной горе – черепичные крыши, как сакли. Вьючные ослы. Даже в Бургосе – грязные пустыри, и на них играют черномазые ребятишки. Этот католический центр в самые грозные дни войны был прибежищем Франко. Сегодня, в субботу, в церквах – немногие, почти только пожилые. А развязные девушки курят в кафетериях, парни горланят песни на улицах, – не знали они той гражданской войны, и что́ им память её! С большого книжного прилавка на улице бойко торгуют, идут – детективы.

Такие редкие сёла на неплодородии, а хуторов и вовсе почти нет. Но въезжаешь в Вальядолид – семиэтажные здания, ущелья улиц. В воскресенье утром по улице идёт группа ново-молодых людей в бело-чёрных шарфах, с дерзкими трубными звуками и плакатом – неизвестно кому что доказывают. А в храме – не без ребятишек, и молятся на каменном полу, и тянутся положить сбор. В притворе – много нищих, как бывало и у нас (одна из многих черт, странно сближающих Испанию с Россией, значит и то, что – им подают). А на стене собора снаружи: «Хосе Антонио Примо де Ривера – жив!»[157], копятся политические потенциалы. – Благоговейно окунаешься в дом Сервантеса. Ещё одна мне близость, и какая: через плен, рабство.

И почти сразу – Саламанка, неповторимого тёпло-золотого камня, да ещё в солнечный день. (В противность англичанам в воскресенье все испанцы – на улице, тоже русская черта. И – семячки!) У церкви Вера Крус: «Павшим за Бога и за Испанию!» На стене старого собора – снова (да места всё франкистские): «Хосе Антонио Примо де Ривера!» – и десять миртовых венков. «Король, мир и демократия – наследство Франко». – Неподражаемая средневековая Авила, сколько же можно втиснуть внутри городской стены!