Угол опережения

Вернулись однажды домой. Помощника всю поездку знобило и ломало, но он бодрился: «Я, Петрович, простуду на ногах переношу». И впрямь, не захворал, перемогся. Вечером снова в поездку. В пути помощник еще держался, а как приехали — слег. Даже от еды откинуло. «Ничего, — бормочет, — ничего. Кипяточком отпоюсь, отлежусь…» Ночью подняли: состав надо вести. «Мне помощник нужен», — говорю. «А мы знаем, — отвечают. — Вызвали тут одного из резерва». Является. Маленький, худой — жалость одна. Ладно, думаю. Кочегар у меня крепкий и топил уже.

Подали локомотив. Он, видать, дохаживал свое перед ремонтом. Изношенный такой паровозик: топка зашлакованная, на трубах накипь… Да не выбирать же. А тут еще торопят: давай, давай!

Только пропали из виду станционные огни, давление начало падать. «Шлак спекается!» — кричит помощник. Еще бы не спекаться! Топку, что ли, не видел? «Топи», — говорю. Тянем помаленьку, чадим — черные клубы до небес. Несгоревший уголь выносит в трубу, швыряет в окна. В будке пылища — не продохнуть. Вдруг с визгом завертелись колеса. Я быстро перекрыл пар, буксование кончилось. Потом снова открыл регулятор, дал песок на рельсы. Медленно тронулись вперед. Думаю: дотянуть бы до перелома профиля, а там — уклон. Глянул на помощника. Он сидит на полу, дух переводит, а мой кочегар с руганью разбивает шлаковую корку. Измаялись все, пока до станции добрались и топку эту треклятую вычистили…

Поездов формировали все больше и больше — грузы для фронта. Тогда ведь в любой кузне мины делали… Приедешь на станцию и первым делом: «Сколько машин на экипировке?» Начинаешь прикидывать: да, часов шесть, а то и все десять опять, видно, придется потерять. Ходишь как медведь-шатун, нервничаешь. А потом смотришь: пошли, пошли… Научились быстро управляться. Поесть иногда забудешь, не до еды. А в рейсе вдруг — тошнота. Тут и вспомнишь: не ел!

На мгновение возникнут перед глазами полустанок, одинокая фигура дежурного и исчезнут. Ни подумать, ни пережить что-либо не успеешь. Так и дни проносились, точно знакомые пейзажи за окном паровоза. Вот и еще месяц прошел, пролетел, а вспомнить нечего — работа, работа, работа… Туда «двойник», обратно — «двойник», нередко три поездки подряд. Блинов помнит, как однажды, не выдержав напряжения, точно мальчишка разрыдался его помощник. Он стоял, прислонившись спиной к котлу, и грязные слезы текли по серому от недосыпания и усталости лицу.

Блинову сейчас трудно представить, как они могли выдерживать эту бесконечную страду.

Ремонтники сутками не выходили из депо. Их стало втрое меньше: пятьсот человек ушли на фронт. Локомотивные бригады начали брать ремонт на себя. Так к этому привыкли, что и после войны еще долго старались не отдавать машины ремонтникам: все сами, сами…

Иногда, закончив смену, кто-нибудь из слесарей поднимался в паровозную будку и уходил в рейс кочегаром. Чьи только руки не лопатили тогда уголек!

Скоро стали ездить девчонки.

Они появлялись из дальних деревень с фанерными чемоданчиками, в подростковых полуботинках и полосатых домотканых чулках. В их глазах читалось упорство и отчаянная решимость овладеть машиной, хотя некоторые видели паровоз только в кино или на листке отрывного календаря. Они проходили ускоренный курс в училище и занимали места помощников и кочегаров, ушедших на фронт.

Проходили курс… По десять-двенадцать часов в классах, потом скудный ужин, вечера в холодном бараке, где жили по пятьдесят человек в комнате. Когда одна из этих пигалиц тащила через пути пудовые бидоны со смазкой, машинистам становилось стыдно за свой рост и тяжелые, привыкшие к металлу руки. Только что они могли поделать? Помогали, конечно, девчонкам, оберегали их от непосильной работы. Но те не признавали опеки, упрямо отказывались от помощи и старательно скрывали слезы.

Блинов как-то поднялся в будку. На площадке спит девчонка, прикорнула в углу. «Вставай, кочегар! Смена пришла». Поднялась, лицо розовое со сна, глаза блестят, а под ними угольные подтеки: плакала, видать, во сне.

Старых машинистов захлестывала жалость, когда они видели детей-ремесленников или кочегаров с кудряшками, выбивавшимися из-под форменных беретов. Только и раскисать от жалости было нельзя. Подросткам надо было доверять, на них приходилось полагаться и потому — спрашивать с них. Всем жилось трудно. Ремонтники дневали и ночевали в цехах. Машинисты, вернувшись из поездки, перехватывали пару часиков в теплушках на тупиковых путях и снова уходили в рейс. Паровозные бригады отказывались от кочегаров. Больших и малых начальников можно было найти в депо в любой час ночи. Домохозяйки шили одежду для фронта, активистки женсовета готовили горячие обеды.